– Или как Астрид, – говорю я.

– А это кто?

– Она была подругой моей мамы, когда я был маленьким, – поясняю я. – Я думал, что она чокнутая. Но по-хорошему чокнутая. Милый такой псих. Она рассказывала нам, что слышит голоса, и мы все думали, что она сумасшедшая. Она сказала, что слышала голос, сообщивший ей, что мой брат Август – особенный.

– Судя по тому, что ты мне о нем рассказывал, – он действительно особенный, – замечает Кэйтлин.

Я вздыхаю.

– Мне нужно вернуться.

– Зачем? – спрашивает она.

Я вздыхаю. Вперед к началу. Обратно к концу.

– Эта птица, – говорю я.

– А что с этой птицей?

– Мертвый синий крапивник.

– Да, и при чем тут он?

– Однажды, когда я был мальчишкой… – И на этом заканчивается мой обет молчания. Он длился ошеломляющие сорок три секунды. – …Я сидел в машине Дрища, и он учил меня водить, а я был рассеян, как всегда, и смотрел в окно, и наблюдал за Гусом, который сидел на заборе и писал одну и ту же фразу пальцем в воздухе, потому что это была его манера говорить. И я мог сказать, что он там пишет, потому что знал, как читать его невидимые слова в воздухе.

Я делаю долгую паузу. На лобовом стекле Кэйтлин – полукруг в пыли. Ее «дворники» выскребли дугу в старой грязи на моей пассажирской стороне. Эта радужная дуга грязи напоминает мне о молочных лунах на моих ногтях. Эти молочные луны напоминают мне тот день в машине с Дрищом. Эти мелкие детали напоминают мне о нем.

– И что он писал? – спрашивает Кэйтлин.

Солнце садится. Я должен дописать свою статью на завтра. Брайан Робертсон, наверно, уже дымится. Мама с папой и Гусом, вероятно, сейчас едут в Брисбен-Сити-Холл. Великий вечер для Гуса. Все сливается вместе. Стечение обстоятельств. Одно за другим.

– Он писал – «А в конце – мертвый синий крапивник».

– И что это должно было означать?

– Я не знаю, – отвечаю я. – Я даже не думаю, что сам Гус знал, что это означает или почему он это пишет, но он написал это. А еще через год это оказалось первыми словами, которые я услышал из его уст. В тот вечер, когда они забрали Лайла. Он посмотрел в глаза Титуса Броза и сказал: «А в конце – мертвый синий крапивник». Это означает, что мертвый синий крапивник олицетворяет собой конец для Титуса Броза.

– Но та птица в твоей руке не была мертвой, она улетела, и я даже не уверена, что это был крапивник.

– У меня было такое чувство, что он умер, – говорю я. – Но он вернулся. И это то, о чем всегда говорит Гус. Мы возвращаемся. Я не знаю, как сказать. Старые души, так обычно говорила Астрид. У каждого из нас старая душа, но только такие особенные, как Гус, получают знание об этом. Все, что случается, – уже случалось. Все, что должно произойти, – уже происходило. Или что-то вроде того. Я встал и вышел на улицу к этой птице, и я поднял ее, потому что чувствовал, что должен. И затем она полетела и приземлилась на ту бетонную штуку, похожую на бункер, сбоку лужайки.

– От этого бункера у меня мурашки по коже, – замечает Кэйтлин.

Она смотрит вперед, на извилистую дорогу, ведущую к дому. Заходящее оранжевое солнце освещает ее темно-каштановые волосы. Ее пальцы барабанят по рулевому колесу.

– Я никогда не верил, что Гус особенный, – произношу я. – Я не верил, что Астрид могла слышать голоса духов. Я не поверил ни единому слову. Но…

Я замолкаю. Кэйтлин смотрит на меня.

– Но что?

– Но затем я встретил тебя и начал верить во все эти штуки.

Она смущенно улыбается.

– Илай, – говорит она, опуская глаза, – я думаю, это очень мило – то, что ты чувствуешь ко мне.

Я встряхиваю головой, ерзая на сиденье.

– Я вижу тебя, когда ты смотришь на меня, – продолжает она.

– Прости.

– Не извиняйся. Я считаю, что это прекрасно. Не думаю, что кто-то когда-либо смотрел на меня так же, как ты.

– Тебе не обязательно это говорить, – произношу я.

– Что говорить?

– То, что ты собираешься сказать насчет времени. То, что я все еще мальчик. Ну или ладно, просто человек. Ты собираешься сказать, что Вселенная все испортила. Она поставила меня рядом с тобой со сдвигом во времени. Хорошая попытка, но с разницей почти в десять лет. Тебе не обязательно это говорить.

Она кивает. Ее губы расплываются в улыбке.

– Ух ты! – выдыхает она. – Неужели я это хотела сказать? Черт побери, а как насчет другого? Я просто сидела и думала, что всегда хотела сказать тебе о странном чувстве, которое у меня возникло, когда я впервые тебя увидела.

Кэйтлин заводит машину, жмет на газ и резко разворачивается обратно в направлении особняка Титуса Броза.

– Так что ты почувствовала? – спрашиваю я.

– Прости, Илай Белл, – говорит она. – Сейчас не до этого. Я думаю, нужно просто выяснить, что в том бункере.

– И что там может быть?

– Ну, это же очевидно, не так ли?

– Что?

– Там конец, Илай, – отвечает она, сильно склонившись к рулю, пока шины воют на асфальтовой дороге. – Конец.

Мы стоим в мягких сумерках, припарковавшись в темной тени под раскидистой пурпурной жакарандой[68] примерно в пятидесяти метрах от ворот. Маленькая белая «Дайхацу-Шарада» выезжает из ворот и поворачивает налево на дорогу в город.

– Это они? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит Кэйтлин. – Машина слишком маленькая, слишком дешевая. Это прислуга. – Она кивает на бардачок: – Загляни в бардачок, там должен быть маленький фонарик.

Я копаюсь в бардачке, разгребая в разные стороны шесть или семь скомканных салфеток, два небольших блокнота, восемь или около того погрызенных ручек, пару солнцезащитных очков в желтой оправе, кассету «Дезинтеграция» группы «The Cure» и, наконец, добираюсь до зеленого фонарика размером с губную помаду, с черной кнопкой на одном конце и маленькой лампочкой диаметром с человеческую радужку.

Я включаю его, и он дает жалкий луч искусственного света, достаточно большой, чтобы осветить ночное барбекю семейства зеленых муравьев.

– Для чего годится такой фонарик? – спрашиваю я.

– Я использую его, когда не могу попасть ключом в дверь дома поздно вечером.

Кэйтлин выхватывает фонарик из моей руки и устремляет взгляд вперед.

– А вот и они, – говорит она.

Серебристый «Мерседес-Бенц» выезжает на дорогу. За рулем шофер. Титус Броз и его дочь Ханна на заднем сиденье. «Мерседес» сворачивает с подъездной дорожки налево, в направлении города. Кэйтлин протягивает руку в пространство под моими ногами, хватает свою камеру, украденную в шкафу для неисправных камер, и перебрасывает черный ремешок через левое плечо.