Будь все нормально, могли бы задержаться в Париже до вечера понедельника.

Шофер по имени Патрик возразил:

— Да, но попробуйте в субботу и воскресенье въехать или выехать из города. Париж пустеет, все на колесах!

Ивета молчит. В обществе этих всеведущих людей она словно малый ребенок, который только и может глядеть вокруг широко раскрытыми глазами. Она всецело зависит от этих людей. Вот хотя бы сейчас. Француз о чем-то рассказывает, и единственное, что может она разобрать, — это «Эйфель». Вот, уважаемая деятельница науки, каково без языка! Единственное, на что ты способна, — переводить со словарем статьи из немецких медицинских журналов. А если сейчас никто не сжалится и не переведет, что говорит парижанин? Но Ансис Берзиньш, разумеется, снисходит и объясняет, хотя, наверное, с сокращениями. Патрик, оказывается, просил передать мадемуазель Берг, что восьмого января праздновали девяностолетний юбилей Эйфелевой башни. Зима была безумной, небывало холодной. Не работали лифты, лестницы и смотровые платформы покрылись льдом, улицы и дороги были словно каток.

Патрик, не удержавшись, что-то темпераментно вставляет и стонет. Потом неудержимо смеется, и так же смеется Берзиньш.

Увы, увы, администрация башни понесла громадные убытки, и вообще... Но французы никогда не теряют чувства юмора.

«Он мог бы быть сыном одного из тех, кто сражался вместе с отцом». И еще Ивета думает, что отец здесь не чувствовал себя одиноким: он тоже охотно смеялся и любил шутки.

Патрик на мгновение сбавляет скорость:

— Видите, там... — это он говорит капитану, а Берзиньш в свою очередь повторяет по-латышски, — видите темный шпиль в дымке? Это вот и есть Эйфелева башня!

Необычное, нереальное ощущение, как во сне! Может быть, просто кружится голова? Слева верной собачкой бежит за машиной Сена. В зелень лугов вламываются супермодерные города-спутники. «Другая планета», — фантазирует она. Но это продолжается недолго.

— С какой стороны мы въедем и что можем увидеть? — К Ивете возвращается ее деловитость.

— Если бегом, то что-нибудь да увидим, — обещает Берзиньш.

Они выехали из Гавра в шесть утра и в час ночи вернулись.

...И вот сейчас Ивета лежала в своей койке. Сил совсем не осталось. Она не представляла раньше, что ноги могут устать. Последние часы в Париже она их вообще не чувствовала, и все же двигалась. Казалось, воспринять еще что-нибудь было уже невозможно — в голове такая каша, что не приведи господь. Но странно, тело только сейчас стало расслабляться, а мозг уже опять в напряжении. Пока еще нельзя было привести всё в логический порядок, вспыхивали только яркие точки, отдельные фразы. Но уже удавалось кое-что вспомнить. А воспоминаний у нее хватит не только на весь обратный путь, который уже начался, но, наверное, очень надолго, может быть на всю жизнь. Хотя еще нельзя было освободиться от ощущения чего-то нереального. «Неужели я действительно была в Париже?»

Необычайная сила привлекательности Парижа известна давно и повсеместно, но чем так чарует этот двухтысячелетний город? Гармонией старого и нового? Неуловимым шармом и элегантностью, какие излучали, наверное, все пять миллионов парижан? А может быть... может быть, все опрокинулось вверх ногами еще и потому, что Ивета и Ансис одиннадцать часов носились по городу и во второй половине дня делали это уже взявшись за руки, переглядываясь со странным смущением и улыбаясь друг другу?

— Париж каждый раз иной, другие и его блеск и легкость, — проговорил он, когда они проезжали один из туннелей в пригороде.

И там же, в пригороде, — или такого вовсе и не существовало — возник нескончаемый людской поток и начались пробки на улицах.

— О-ля-ля! — как настоящий француз, воскликнул Берзиньш. — С каждым разом все гуще. Так мы далеко не уедем.

— Куда мы сейчас? — спросила Ивета несмело. Ей хотелось в Лувр, на Эйфелеву башню, к Триумфальной арке, на Елисейские поля, в культурный центр Помпиду, на Монмартр, к собору Парижской богоматери. И еще... И еще...

— Прежде всего уладим дела. Встретимся... Да, где же?

— У Эйфеля, — проворчал Патрик.

Час спустя Ансис разыскал ее у подножия башни, среди пестрой и неумолчной толпы, говорящей, казалось, на всех языках мира и оставляющей за собой на земле неимоверное количество бумажек.

Патрик уехал, и они остались вдвоем.

— Пройдемся пешком от Мирабо до моста Гренель, — предложил Берзиньш. Впрочем, это был уже не он, философ и командир корабля, а скорее юноша, пускающийся в захватывающее приключение. Правда, он не обнял Ивету ни за плечи, ни за талию, как делало здесь большинство пар, молодых и старых, без претензий одетых, иногда просто босых, — но под руку все же взял.

На набережной Сены, возле прославленных букинистов, около которых почти не было покупателей, они обнаружили маленькое кафе. Уселись за мраморным столиком, на воздухе. И хотя завтракали они на судне уже давно и не очень сытно, в Руане же выпили только кофе, есть им не хотелось. Заказали мороженое, и каждую ложечку смаковали подолгу и глубокомысленно. Странным казалось, что в таком огромном городе, переполненном толпами туристов, тут же, по соседству, может царить такая тишина, в которой слышно, как шуршат листья развесистого дерева над их головами и как журчит вода Сены. По медленной реке неторопливо прошел корабль, затем какой-то паром, а после них на водной поверхности отражались лишь башни собора с зеленого острова посреди реки.

— Один-единственный день, — проговорила Ивета с горечью. — Даже не капля в море.

Сидеть тут было приятно. Погода стояла не жаркая и не холодная. Ивета сняла красивый, черный в клетку, жакет и осталась в розовом джемпере и черных брюках. Вставать не хотелось, не хотелось нарушать согласие, особенно ясно ощутимое здесь, на набережной, прерывать мелодию, зазвучавшую в какой-то миг и слышную только им обоим. Но надо было идти, если она хотела увидеть хоть что-то.

— В Париже каждый находит нужное именно ему, — сказал он.

— Я хочу всего и помногу, но если бы пришлось выбирать, то прежде всего — могилу Неизвестного солдата у Триумфальной арки.

Цветочница, расхаживавшая между столиками с корзинкой, подошла к ним, и капитан купил для Иветы три букетика фиалок.

— Это для отца, — сказала она, поблагодарив. И в самом деле, что лучшее могла она принести отцу,