– И в результате я понял, что вы правы, совершенно правы.

– Конечно… – попытался добавить свое Рицхе, но Марк не дал.

– Я согласен, – сказал он, и Август снова наморщился, не понимая. Он, кажется, ни о чем не просил Штайма.

– Я согласен умереть, Август, – уточнил Марк, видя его замешательство. Но это не было замешательством, это был испуг: Рицхе боялся сумасшедших, а таких среди художников он встречал предостаточно.

– Я не понимаю вас, Марк, – произнес он, немного отстраняясь.

– Что здесь непонятного? Все очень просто. Мы идем к адвокату и подписываем бумагу, что в случае моей смерти вы получаете все мои картины, их у меня около двух сотен, 186, если быть точным, и реализуете их по ценам, вами же и определенным. Половину суммы вы оставляете себе, а половину переводите на счет в банке, который я укажу в договоре. Вот и все.

– Что за счет? – спросил Рицхе, сознавая, что это самый нелепый и самый несущественный вопрос из всех, которые он хотел задать. Но он ничего не мог поделать с собой, он смотрел на этого рыжего, длинного, несуразного Марка и не мог понять, шутит тот или сошел с ума.

– Какая вам разница? – ответил Марк вопросом. – Только не спешите с продажами, вы же сами сказали, что после смерти пророка его пророчества не имеют цены.

– Я так не говорил, – сказал Рицхе, но оба они знали, что формулировка несущественна: мысль подразумевалась именно такая.

Самое страшное для Рицхе заключалось в том, что Штайм говорил нормальным голосом, сдержанно и разумно, в нем не прослеживались обычные признаки безумия, нервная дрожь в голосе или лихорадочный блеск в глазах.

– Послушайте, Марк, – начал Рицхе осторожно, – вы молоды, у вас еще все впереди, и вы создадите много прекрасных картин. В вашей жизни будет много радостей, – он запнулся, вспоминая: любовь, творчество, природа, книги, красота, – он вытягивал из себя одно удовольствие за другим, как бы делясь каждым из них, – хотя бы этот коньяк, или запах хороших духов, или хорошая сигара, да мало ли. К тому же…

Но Марк перебил его.

– Вы же умный человек, Август, к тому же чуткий, понимающий. К чему эти банальности? Я достаточно написал и должен уйти, зачем оттягивать, ведь только мои картины имеют значение. Вы же знаете, что для меня не существует коньяка, духов, даже любви – только моя работа. К тому же стареть и умирать в безвестности и нищете, не признанным, попрошайкой, которого все жалеют?! Зачем? Пусть меня запомнят таким, какой я есть, чуть странным, чудаковатым, но пророком. Вы ведь так говорили?

– Да, – сказал Рицхе, пытаясь стряхнуть неожиданно охватившее его оцепенение.

Марк придвинулся к нему.

– Послушайте, Август, – он хотел дотронуться до его колена, но передумал, – я сам давно об этом думал, вы только подтолкнули. Мы оба знаем, что я прав. К тому же умирать страшно только тогда, когда решение от тебя не зависит. А когда сам держишь в руках все нити, тогда не страшно. Вы тут ни при чем, я к этому шел уже давно.

Рицхе покачал головой.

– Нет, я не могу, – сказал он.

– Хорошо, – согласился Штайм, – тогда я пойду в другую галерею. Вы отлично знаете, речь идет о больших деньгах, вы вчера сами об этом говорили. И вы знаете, что они миндальничать не будут. Они не чета вам, им чистоплюйство не свойственно.

Возникла пауза, Марк не спешил уходить.

– Послушайте, Август, – начал он опять, – я так решил, я так хочу, так надо, в конце концов. Потом все будет хуже и несправедливей, пускай хотя бы деньги достанутся тем, кого я люблю, вам, ну и другим тоже.

– И когда вы планируете… – Рицхе не знал, как закончить.

– Через недельку, пожалуй. Мне надо дописать последнюю картину, я уже начал. Видите, – он вдруг добродушно засмеялся, – я не болен и не сошел с ума, я все рассчитал, все взвесил.

– И как вы будете… – вопрос Рицхе снова повис в воздухе.

– Отравлюсь или утоплюсь. Я не хочу стреляться или вешаться. Лужи крови или язык наружу – это не для меня. Лучше как-нибудь чисто.

Рицхе передернуло.

– Мне надо подумать, – сказал он после паузы. – Я не могу ответить сейчас.

– Сколько вам надо времени? – по-деловому осведомился Штайм. – Я не хочу затягивать.

– Два дня, – сухо сказал Рицхе.

– Хорошо, – улыбнулся Штайм и откланялся.

Он спал днем, а ночью писал. Форма, которая разбудила его вчера, вернулась и этой ночью. Она была реальна и необычно волновала Штайма не только визуально; он осязал ее, обонял, даже слышал. Но подразнив, она выскальзывала из его возбужденного сознания, оставляя лишь расплывчатое беспомощное ощущение. Он мучился ночь и день, понимая, что картина не удается, он не мог ухватить главного, не мог понять, не мог расслышать. То же самое случилось и на следующую ночь, и на следующее утро.

Потом он отправился к Рицхе, и тот принял его внизу. Держался Август официально и сразу же заявил, что хотя считает эту затею чистейшим безумием, но раз Марк так решил, пускай, в конце концов, это его жизнь и он вправе ею распоряжаться по собственному разумению. Они пошли вдвоем в адвокатскую контору, она находилась недалеко, и по дороге Рицхе осведомился, почему Марк так утомленно выглядит.

– Я вас спрашиваю по той причине, – сказал он, – что, если вы передумаете, а я вас заклинаю передумать, мы все сможем аннулировать, я имею в виду все наши договоренности.

Сегодня Штайм слушал рассеяно.

– Да нет, – сказал он, – при чем тут мое решение. Не в нем дело.

– А в чем же? – спросил Август.

– Да картина. Я вижу ее, чувствую, слышу. Она пытается мне что-то сказать, а я бьюсь и не могу расслышать, понимаете, кажется, уже на слуху, уже различаю – а не могу. Черт, первый раз такое.

Они вошли в контору. Формальная часть оказалась утомительной, но в конце концов все было закончено и подписано к взаимному удовольствию адвоката и самого Марка, только Рицхе хранил непроницаемый вид. Выйдя на улицу, Марк протянул ему руку.

– Не бойтесь, не бойтесь, я не прощаюсь навсегда, пока я только говорю до свидания. Я к вам еще забегу.

Он давно заготовил эту фразу, и Рицхе ей поверил. И они расстались, один в мешковатых мятых брюках на длинных не сгибающихся ногах, другой в аккуратном, ладно сидящем костюме, говорящем о респектабельности его владельца.

Штайм обманул его, он не пришел ни завтра, ни на второй день, он не пришел никогда. Через неделю хозяйка зашла в его комнату, чтобы пригрозить выселением за неуплату, но в комнате никого не было. Однако на столе она обнаружила записку. В ней говорилось, что ее автор, художник Марк Штайм, находясь в здравом уме и трезвой памяти, принял решение покончить с собой и собирается этой же ночью прыгнуть с моста. Дальше приводились причины, среди которых упоминались деньги, нищета, слабое здоровье, невозможность писать, ну и прочие, которые все же давали право усомниться в здравости ума и в трезвости памяти художника.