Хозяйка бросилась в полицию, она не была злой женщиной, иначе бы давно выселила покойника. В полиции выяснили, что несколько случайных прохожих видели, как второго дня, рано утром, еще до рассвета, кто-то прыгнул в реку с моста и так и не всплыл. Тело пытались найти, да куда там, и по тому, как сходились показания свидетелей с оставленной запиской, был сделан вывод, что художник Марк Штайм покончил с собой, о чем назавтра напечатали все местные и даже две центральные газеты.

Но он не покончил с собой, он жил теперь в другом городе под новой фамилией, сильно полысел, постарел, да и лет прошла вереница. Он приобрел даже не квартиру, а большой дом с верандой и мастерской на третьем этаже, зимой ездил на юг, начал лучше одеваться и даже женился на приятной женщине, которая приглядывала за его туалетами и родила ему ребенка. Иногда он уходил на целый день из дома, шел в музей и смотрел на свои картины, наблюдая, как замирают перед полотнами посетители, и, конечно, ему было немного жаль своей молодости, ее увлеченности, страсти, даже бедности, как всем нам жаль молодости, какой бы она ни была. А потом он возвращался домой и играл с ребенком, а после поднимался в мастерскую и пробовал рисовать.

Однажды через много лет, будучи на курорте, располневший, в белом льняном костюме, с тростью, на которую ему теперь приходилось опираться, он, оставив на пляже жену, все еще не потерявшую женских прелестей, и взрослую дочь, отправился на прогулку. По дороге он остановился у входа в летнее (здесь всегда было лото) кафе и, поколебавшись с минуту, зашел внутрь. Он сел и заказал рюмку коньяка и долго смотрел на пожилого господина, сидящего за соседнем столиком. Тот наконец заметил его взгляд и улыбнулся, не зная, как реагировать на столь навязчивую пристальность.

– Позвольте? – спросил тот, кто в молодости был Марком Штаймом Пожилой господин пожал плечами, он читал газету и не хотел прерывать приятное одиночество, которое лелеял в себе, особенно последние годы. Но отказывать было неприлично.

– Коньяк? предложил бывший Штайм.

– Нет, спасибо. Я не пью.

– Когда-то вы не брезговали коньяком, даже по утрам.

– Простите? – удивился пожилой господин.

– Однажды вы сказали мне, что коньяк это радость. Вы тогда перечисляли радости. Среди них был коньяк.

– Я имею честь вас знать? – Глаза Рицхе прищурились, ему и самому казалось, что он видел это лицо. Но где, когда?

– Конечно, Август. Мы были даже дружны.

– Видимо, возраст. К тому же, знаете, коньяк по утрам. – Рицхе улыбнулся. – Вы не напомните мне?

– Конечно, напомню. Но вы должны пообещать, что не станете кричать, показывать пальцем и вообще звать на помощь.

– Не может быть! – Рицхе отпрянул.

– Вы ведь собирались мне пообещать.

– Но этого не может быть!

– Почему же нет? Я думал, вы поймете с самого начала. Но вы оказались менее проницательны, чем я думал. А может быть, вы недооценили меня, подумали, художник, витает в облаках. Знаете, такие стереотипы?

– Марк Штайм, Марк Штайм. – Он по-прежнему не верил и качал головой.

– Пожалуйста, не произносите мое имя так громко. К тому же это давно уже не мое имя. Я теперь Огюст Силен.

Рицхе заговорил почти шепотом.

– Но вы же утонули. Об этом писали все газеты, полиция вела расследование, они два раза вызывали меня давать показания, и я рассказал о нашем разговоре, не все, конечно. Все считали, что вы бросились с моста.

– Это был не я.

– А кто же?

– Манекен, кукла. Я купил манекен, пробуравил дырки в ступнях, насыпал песок, одел в свою одежду и отнес ночью на мост. Я поставил его на самый край; пока в нем оставалось много песка, он сохранял устойчивость. Но песок потихоньку высыпался, знаете, Август, как песочные часы перетекают, и он становился легче, не сразу, впрочем, я успел уйти, и даже рассвело. Я все боялся, что по мосту пройдут люди, но мне повезло. Когда песка высыпалось достаточно, манекен потерял равновесие, наклонился и упал, совсем как человек, совсем как я. Я стоял на набережной и видел, да и не только я. Найти его было невозможно, в дырки набралась вода, он не мог всплыть, да и течение отнесло. Вот так. Видите, как все просто, проще, чем казалось.

Пока Огюст говорил, Рицхе приходил в себя. Лицо его, выражавшее поначалу недоверие, потихоньку стало разглаживаться, теперь он смотрел, как завороженный.

– Марк, это, как в сказке, – произнес он.

– Ну что, теперь коньяку? – спросил Огюст.

– Конечно. За тебя, за нас, за встречу, как же иначе. Они чокнулись и выпили.

– Меня так сильно тянуло зайти к тебе в галерею, пока ты не переехал в Париж, в новый особняк, – сказал Огюст, – но я боялся. Боялся приезжать в город, меня могли узнать, боялся открыться тебе.

Они оба не заметили, что перешли на «ты».

– Какое же все же чудо! – повторил Рицхе, – Я никак не приду в себя. Я по-прежнему не верю. Столько лет я прожил в уверенности, что тебя нет, я продавал твои картины, выступал, читал лекции о твоем стиле, написал о тебе множество статей, даже книгу…

– Я все читал, – вставил Огюст.

– И в результате – ты жив, все оказалось выдумкой, ха, сном. Как странно, даже не верится.

– Совсем не сон. Мы прожили каждый свою жизнь, определив и выбрав свой путь, оба постарели, оба стали богатыми, вошли в историю. Это и есть реальность, разница только в том, что для тебя Марк Штайм вдруг оказался жив, тогда как для меня Марк Штайм умер, погиб тогда, двадцать лет назад. А жив я, Огюст Силен. Вот и все.

– Я не понимаю, – Рицхе замотал головой. – Я давно не пил. Ну, Бог с ним, с прошлым, скажи, ты много писал? Ты выставлялся? Я никогда не видел твоих картин. Я бы сразу узнал руку, даже если бы ты изменил стиль.

– Я ни разу не выставлялся. – Огюст отглотнул из рюмки.

– Тогда у тебя должно накопиться множество работ за все эти годы. Сотни. Это же разорвавшаяся бомба. Новые работы Марка Штайма! Я даже не могу представить. Хватит ли у меня сил все это поднять? Конечно, у меня по-прежнему много связей, мы сможем…

– У меня всего одна картина, – прервал его Огюст.

– Всего одна, – удивился Рицхе. – Почему? Ты бросил живопись?

– Я написал всего одну картину, ту, которую начал писать сразу после нашего разговора.

– Которая тогда не получалась, ты еще жаловался. Вот видишь, я запомнил.

– Ты хочешь ее посмотреть? – спросил Огюст.

– Она с тобой?

– Да, я не расстаюсь с ней. Я смотрю на нее каждый день, это вошло в привычку, я не могу без нее. Я так долго ее писал, что привык. Но учти, ее никто не видел, даже жена, ты будешь первым. Ну что, пойдем?

– Конечно, конечно.

Рицхе заволновался, слишком торопливо поднялся, взялся за шляпу, но как-то неловко, и она упала. Пока он нагибался, Огюст допил свой коньяк.