— Хорошо. Доброго вам вечера.

Первосвященник Сорболда снова едва заметно поклонился. Затем он повернулся и вместе со свитой покинул конференц-зал.

Талквист долго смотрел ему вслед, а потом вернулся к своим бумагам.

Через несколько минут в открытые двойные двери скользнул какой-то человек и осторожно прикрыл их за собой.

Регент поднял голову, в его глазах зажглись веселые искорки. Он потянулся за кандеррским бренди, налитым в открытый хрустальный графин, который стоял на соседнем столике, и показал на пустой стакан. Но его гость отрицательно покачал головой.

— Наверное, мне следовало сказать эти слова тебе, — заявил Талквист и налил себе бренди. — Благодарю тебя за все, что ты сделал, чтобы ускорить наведение порядка.

Лазарис испуганно заморгал, его глаза еще не приспособились к свету.

— Не за что, сир, — заикаясь, пролепетал он.

— Ты чего-то боишься, Лазарис. Чего?

Главный священник попытался встретиться с черными глазами регента, но понял, что у него нет сил.

— Я… просто очень устал, милорд. Последние несколько недель были трудными.

— А, понятно. — Талквист откинулся на спинку кресла и сложил на животе руки. — Тебе ведь приходилось повсюду следовать за Первосвященником, заниматься высокими гостями… Они уже разъехались?

— Да, милорд. Прорицатель отбыл сегодня утром.

Талквист выглянул в окно на двор, расположенный внизу, где отрабатывали свое военное мастерство солдаты усопшей императрицы.

— Да уж. Мы с ним и Белиаком засиделись допоздна, обсуждая наши дела. Итак, ты освобожден от обязанностей управляющего, Лазарис. Можешь возвращаться в темную нору в Ночной горе и снова заняться своим обожаемым собором. Живой Камень, который ты для меня добыл, сыграл неоценимую роль в достижении моих целей. Благодарю тебя.

Священник выглядел так, словно ему стало нехорошо, но Талквист на него не смотрел.

— В чем дело, Лазарис? Появились сомнения? Немного поздновато, тебе не кажется?

— Нет-нет, милорд, никаких сомнений, — поспешно отозвался глава Терреанфора и судорожно сцепил пальцы.

Талквист поднялся и, подойдя к нему, положил свои тяжелые руки на плечи дрожащего священника.

— Я знаю, ты любишь свой темный собор, словно родную мать, — мягко проговорил регент, с удовольствием выговаривая каждый слог. — И то, что тебе пришлось унести пусть даже крошечный кусочек живой глины, гнетет тебя. Тебе кажется, будто ты собственными руками отрезал одну грудь у своей матери. Тебе не нужно извиняться и объяснять мне, что ты чувствуешь, Лазарис. Твое сердце для меня — открытая книга. Я многое о тебе узнал, когда был твоим учеником. К сожалению, я не могу пообещать, что тебе больше не понадобится терпеть такую муку. Зачем лгать? Я император, точнее, стану им через год. — Он потрепал священника по щеке. — А теперь возвращайся в Терреанфор и одари его своей любовью. И, предаваясь мрачным размышлениям в своем темном соборе, займись поиском других мест, где можно собирать урожай. Лучше начать сейчас, мне совсем не хочется убивать одно за другим деревья из Живого Камня или слонов. О, как я люблю слонов, этих огромных, могучих чудовищ! Давай прибережем их на самый конец, ты согласен?

Лазарис кивнул, не в силах произнести ни одного внятного слова.

— Хорошо, — улыбнулся Талквист. — Лето в самом разгаре, но и оно закончится. Земля уснет, жизнь спрячется в ее толще и впадет в спячку. Мы тоже спрячемся и подождем. Но весной, Лазарис… О, весной!

Весело насвистывая, он вышел на балкон.

38

Котелок, Илорк

ОМЕТ НЕ СПАЛ всю ночь, он работал.

Тени отплясывали безумный танец на стенах комнаты, расположенной во втором крыле бараков для стражи, — Омет предпочитал жить с солдатами, а не в комнате для гостей вместе с Шейном, главным образом потому, что в дополнение к храпу и склочному нраву Шейн был наемным ремесленником и поселился в Илорке только на время проведения работ над витражами. Омет же собирался остаться в Илорке навсегда.

«В этих горах рождаются великие дела, — сказала ему Рапсодия три года назад, когда они расставались на границе Ярима и Илорка, после того как они с Акмедом увезли его из мастерских Ярима. — Ты можешь стать частью великих дел. Давай, оставь свое имя на этих древних камнях, пусть оно войдет в историю».

С той самой минуты Омет только этим и занимался, что удивляло его самого, поскольку совсем недавно он не думал о своем будущем, а даже если и заглядывал вперед, то только на один день, где его ждали скучные и однообразные обязанности ученика.

Но его жизнь изменилась. Болги приютили его у себя и, насколько могли, приняли в свои ряды, по крайней мере никто из них не относился к нему как к чужаку, которому нельзя доверять. Омет знал, что ему страшно повезло, а еще он понял, почему Рапсодия, в чьих жилах текла кровь лиринки и человека, такая чуждая этим неприветливым горам, населенным полулюдьми с каннибальскими наклонностями, любит болгов не менее искренне, чем свой собственный народ, живущий в Тириане.

Он и сам испытывал непреодолимое желание защитить Илорк и короля Акмеда от злых козней Эстен. Но это желание сражалось с другим, не менее сильным: как можно быстрее и дальше убежать, не оглядываясь, из Котелка и никогда не возвращаться назад.

Но даже в минуты, когда его сковывал ледяной ужас, Омет понимал, что бежать бессмысленно.

В конце концов, Эстен рано или поздно все узнавала.

Однако он все-таки рискнул и между линиями чертежа, чтобы дать отдых руке, осторожно записал на смеси единого языка и болгиша, как он его слышал, доклад о том, что делала хозяйка гильдии в отсутствие короля, а также о своих собственных действиях, и указал место, где он спрятал настоящие чертежи.

Он работал в свете фонаря, переписывая и промокая чернила, переписывая и промокая, и вспоминал слова Рапсодии:

«Не ограничивай свое искусство и воображение. Я верю в то, что ты можешь стать одним из самых великих мастеров Нового Века».

Омет подержал в руках свиток, над которым трудился с тех пор, как покинул Гургус и зажег свой фонарь. Его развеселила ирония в словах Рапсодии.

Сделанные им чертежи являлись великолепной копией оригиналов, даже при его, весьма скромной, оценке собственных достижений. Он рисовал их на листах древнего пергамента, запечатанных древней восковой печатью, которые были обнаружены в бочке с рисом на одном из нижних уровней хранилища Гвиллиама. Очевидно, когда-то они были покрыты ровными строками аккуратных букв, но за прошедшие века из-за неправильного хранения чернила высохли и исчезли, словно никто никогда на них и не писал.

Найдя вполне достоверное полотно для исполнения своего замысла, Омет потратил все свободное время, перенося на него достаточное количество деталей настоящих чертежей, чтобы, если Эстен и вправду способна восстановить витражи, его ложь не помешала благородному делу, но чтобы при этом Хозяйка гильдии не узнала ничего важного. Да, пожалуй, получилась вполне убедительная картина. Очень осторожно он рисовал прямые линии там, где на оригинальном чертеже была схема прокладки труб, и ни одним штрихом не намекнул на существование колеса, оставив лишь основные планы, касающиеся цветного стекла и его предположительного расположения на куполе башни.