Однако ход событий, естественное развитие ума, неизменная привычка Франции к хорошему вкусу, старые образцы – все это содействовало тому, что в произведениях все же можно было найти изящество и правильность. Все, кто писал, писали более или менее хорошо, но старались держаться в пределах благоразумной посредственности: главным свойством истинного гения является сила мысли, а когда мысль сдерживается, писатели ограничиваются усовершенствованием формы. Поэтому старались как можно лучше исполнить то, что было дозволено. Отсюда, как мне кажется, вытекает то однообразие тона, которым отличается большинство произведений начала этого века.

Но теперь, когда свобода, которой удалось достигнуть, может быть применена ко всему, то же усовершенствование формы явится нелишним, и мы оставили в наследство нашим детям привычку к отделке произведений, которая естественным образом теперь присоединится к гениальным порывам.

Я сказала, что, так как сила нам была запрещена, оставалась правда, и ее действительно можно найти во всех литературных произведениях нашего времени. Театр, который не решался изображать пороки или смешные стороны, – этот театр освободился от напыщенности, свойственной времени, предшествовавшему революции.

Во главе наших авторов комедий надо поставить Пикара, который остроумно и живо изображал обычаи и нравы Парижа в эпоху Директории. За ним следуют Дюваль и некоторые авторы комических опер. При нас появились и умерли несколько выдающихся поэтов: Легуве, который дебютировал «Смертью Авеля» и создал затем «Смерть Генриха IV», Арно, автор пьесы «Марий в Минтурнах», Ренуар, имевший большой успех в «Тамплиерах», Лемерсье, дебютировавший «Агамемноном», который и стал лучшим его произведением, Шенье, талант которого был слишком отмечен революционным характером, но успел стать значимым.

Затем следует целый ряд поэтов[119], которые были в большей или меньшей степени учениками Делиля и, научившись у него изящно рифмовать, прославляли прелести деревни, простых удовольствий и покоя – под звуки пушечных выстрелов, раздававшихся по воле Бонапарта от одного конца Европы до другого. Я не стану заниматься перечислением их имен, это можно найти повсюду.

Исторических произведений было немного; наступали времена, которые надо было описывать с силой, а на это никто не решался. К несчастью, всем надоел тот легкий и насмешливый тон философии прошлого века, который разрушал все верования посредством насмешки, клеймил все самые серьезные вещи в жизни и создал нетерпимую и насмешливую догму из отсутствия религии. Пережитые несчастья начинали отталкивать от неверия; человеческий разум направлялся на лучшую дорогу, по которой следовал всегда, хоть и несколько медленно[120].

Искусство, которое не так нуждается в свободе, как литература, продолжало развиваться. Но я уже говорила в другом месте, что и на искусстве сказалось общее стеснение. Среди наших самых знаменитых художников можно назвать Давида, который, к сожалению, испортил свою репутацию, отдавшись самым отвратительным заблуждениям революционного опьянения. В 1792 году он отказался написать портрет Людовика XVI, потому что не желал, чтобы его кисть «изображала черты тирана»; но он очень охотно подчинялся Бонапарту и рисовал его во всех видах.

Затем следуют: Жерар, написавший множество исторических портретов, бессмертную «Битву при Аустерлице» и, недавно, «Въезд Генриха IV в Париж», – все эти работы вызвали чисто французские патриотические чувства, Жираде, известный чистотой рисунка и смелостью композиции, Гро, чьи картины в высшей степени драматичны, Герен, кисть которого заставляет трепетать все тонкие струны души, Изабе, столь искусный и остроумный в своих миниатюрах, и множество других во всех родах живописи.

Император покровительствовал им всем. Живопись прониклась сюжетами, которые воодушевляли кисть художников; деньги раздавались щедрой рукой. Революция доставила художникам место в обществе, они заняли приятное, а иногда и выгодное положение, оказывали влияние на развитие роскоши. Таким образом, воодушевляясь поэтическими сторонами нашей Революции и Империи, художники извлекали из них выгоды. Бонапарт мог, конечно, охладить выражение сильных чувств, но он возбуждал воображение, а этого достаточно для большинства поэтов и для всех художников.

Развитие наук не прерывалось, поскольку они не вызывают никакого недоверия и полезны для всякого правительства. Французский Институт объединил людей очень выдающихся. Бонапарт покровительствовал им всем; он обогатил многих из них, наградил новыми отличиями, некоторых ввел в Сенат. Мне кажется, это значило оказать честь этому учреждению, и сама эта идея не лишена величия. Притом ученые в его царствование не проявляли большей независимости, чем другие представители общества. Один только Лагранж, которого Бонапарт сделал сенатором, держался, тем не менее, вдали от него; но Лаплас, Ласепед, Монж, Бертоле, Кювье и некоторые другие принимали его милости очень охотно и платили за них постоянным восхищением.