Быть может, я слишком детально остановилась на этих подробностях, но мне кажется, что это дает возможность несколько отдохнуть от серьезных рассказов о важных делах, о которых мне приходится говорить и которые порой несколько утомляют мое женское перо.

Создавая и смещая королей, по выражению Фонтана, выдавая замуж свою приемную дочь, предаваясь развлечениям, о которых я уже говорила, император очень усердно продолжал посещать заседания Государственного совета; было написано множество постановлений, относящихся к торговле, и сессия закончилась утверждением бюджета, который указывал на цветущее положение наших финансов. С народа не требовали ни одного лишнего су, сообщили о множестве оконченных и предстоящих работ, о громадной и хорошо сформированной армии и о долге, не превышавшем сорока восьми миллионов; пенсий было на тридцать пять миллионов, а доходов – на восемьсот миллионов.

Между тем раздражение императора против английского правительства все увеличивалось. Кабинет министров, который изменился по составу, не изменил своих намерений по отношению к Франции и объявлял войну прусскому королю в наказание за нейтралитет во время последней войны и за захват Ганновера.

Вдруг в «Мониторе» появилась длинная статья о европейской политике. Автор этой статьи старался доказать, что Англия, благодаря такому разрыву, ускорит введение системы, которая закроет ей северные порты, тогда как южные уже закрыты, и это укрепит связь Франции с континентом. После этого он распространялся о положении Голландии. Великий пенсионарий (одно из высших должностных лиц в Республике. – Прим. ред.) Шиммельпеннинк, говорилось в этой статье, ослеп. Что же будут делать голландцы? Известно, что император не придавал большого значения переменам, совершившимся в государственном строе этой страны, только сказал, что «благосостояние и свобода народа могут быть гарантированы двумя системами правления – конституционной монархией или республикой, основанной на свободе. В Голландии великий пенсионарий оказывает большое влияние на выбор членов Законодательного корпуса, и это составляет основной недостаток Конституции. Однако не всем народам может принадлежать право выбирать своих представителей, и если можно опасаться действий народного собрания, то следует прибегнуть к принципам разумной и справедливой монархии. Быть может, это и случится с голландцами. Они сами должны понимать свое положение и выбрать одну из двух систем, которая может лучше содействовать прочному установлению общественной свободы и благосостояния». Эти слова достаточно ясно говорили о том, что готовилось для Голландии.

Принц Невшательский вынужден был закрыть швейцарскую торговлю для англичан[124].

Упоминалось также, что австрийский император старается залечить свои раны и намерен установить долгий мир. У русских, все еще встревоженных английской политикой, произошли новые осложнения в Далмации, так как они не хотели покидать страну, расположенную близ залива Каттаро и занятую ими; но присутствие Великой армии, возвращение которой было отложено, принудило их наконец выполнить условия последнего договора.

Папа удалял из Рима всех подозрительных интриганов, англичан, русских и сардинцев, присутствие которых беспокоило французское правительство.

Неаполитанское королевство было почти совершенно подчинено; Сицилию защищало только небольшое количество англичан; Франция находилась в тесном союзе с Портой: турецкое правительство, менее продажное и менее невежественное, чем думали, признавало, что присутствие французов в Далмации могло быть ему очень полезно, так как спасало от покушения со стороны русских; наконец, наша армия была значительнее, чем когда-либо, и могла противодействовать попыткам составления четвертой коалиции, в которой Европа в конце концов не была особенно заинтересована.

Эта картина нашего положения по отношению к Европе могла успокоить только тех, кто буквально понимал слова, которые были так хорошо подобраны и исходили из такого источника. Но тому, кто сохранял хотя бы некоторое недоверие, было нетрудно понять, что народы не были так подчинены, как нас хотели заставить думать, что мы начинали требовать от них жертвовать своими интересами, что Англия, раздраженная своими неудачами, с еще большим ожесточением старается создать для нас новых врагов, что прусский король продает нам свой союз, а Россия все еще угрожает нам. Теперь не доверяли более мирным намерениям, о которых распространялся император во всех своих речах. Но во всех его планах было что-то внушительное; его военное искусство было всеми признано; он придавал Франции такое величие, что эта самая Франция, жертва своей собственной славы, не осмеливалась не признать себя соучастницей; вынужденная повиноваться, она позволяла себя очаровывать. Притом казалось, что внутреннее благосостояние страны развивается, а налоги не увеличиваются, что все соединилось для того, чтобы ослеплять нас, и никто из нас, постоянно торопясь, по предписанию Бонапарта, не мог найти ни времени, ни желания над этим задуматься. «Роскошь и слава, – говорил император, – всегда опьяняли французов».

Вскоре после этого нам было объявлено, что в Гааге состоялся совет представителей Батавии и обсуждались дела, имеющие первостепенное значение. Стали распространяться слухи об основании новой голландской монархии.

В это время английские газеты были полны рассуждений о том, как развивается в Европе императорская власть. «Если Бонапарту удастся установить систему федеративной империи, – говорилось в них, – Франция сделается властительницей почти всего континента». Император с радостью принял это предсказание и неуклонно старался осуществить его.

Талейран, который пользовался в то время большим влиянием в Европе, старался употребить его для привлечения иностранных министров. Он добивался того, чтобы государи назначали именно тех посланников, которые подчинялись его влиянию. Так, например, Пруссия назначила посланником маркиза Луккезини, который с этих пор действовал в интересах Франции и фактически в ущерб интересам своего государя[125]. Это был человек умный, но порядочный интриган. Он родился в Лукке, но любовь к путешествиям привлекла его еще в молодости в Берлин, где он был принят Фридрихом Великим. Фридрих, которому нравились беседы с маркизом и его философские принципы, оставил его при себе, – так началась карьера Луккезини, он сделался важным лицом и благодаря удаче и ловкости надолго сохранил свое влияние. Женат он был на пруссачке. Чета приехала во Францию, где они оба сблизились с Талейраном. Прусский король очень поздно заметил, что его посланник вовлечен в составившийся против него заговор, и только через несколько лет посланник впал в немилость. Тогда он удалился в Италию и, устроившись при дворе великой герцогини Тосканской, снова нашел широкое поприще для своего честолюбия, так как приобрел на нее большое влияние. События 1814 года повлекли за собой его падение вслед за падением его государыни. Маркиза Луккезини, которая обладала известной наклонностью к кокетству, была в Париже одной из самых близких подруг госпожи Талейран.