то и вас свяжем". - "Вы его убили?", - говорит. "Никак нет, - говорю, - нам ваша жизнь не нужна, а нужно ваше достояние. Мы возьмем, что нам нужно, и уйдем. Вам никакого зла не сделаем". Ее всю как лихорадка била, однако, посмотрела на меня, успокоилась, потому что я улыбался и смотрел на нее открыто. Она больше Казеева боялась. "Это, - спрашивает, - кто?" - "Это, - говорю, - мой товарищ. И его не извольте беспокоиться, и он вам ничего дурного не сделает". Барыня успокоилась. "Это, - спрашивает, - вас Семен дворник подвел?" - "Семен, - говорю, - тут ни при чем". - "Нет, - говорит, - не лгите: я знаю, это Семеновы штуки". Смешно мне даже стало. "Ну, уж это, - говорю, - чьи штуки, теперь вам все равно. А только потрудитесь вставать, возьмите ключи и пойдемте несгораемую кассу отпирать". - "Куда ж, - говорит, - я пойду, раздетая?" Заметила тут она, что рубашка с плеч спала, - одеялом прикрылась. Барыня такая была, покойная, красивая, видная. "Дайте мне, - говорит, - кофточку!" Я ей и кофточку подал. Она одела, застегнулась. "Принесите, - говорит, - кассу сюда, она не тяжелая". Тут ребенок их проснулся, так мальчик лет восьми или девяти. Вскочил в кроватке. "Мама, - говорит, - кто это?" А она ему: "Не кричи, - говорит, - и не бойся, папу разбудишь. Это так нужно, эти люди из суда". Я приказал Казееву стоять и караулить, а сам пошел, кассу притащил. Около ее кровати поставил. "Открывайте!" - говорю. Она присела на кровать, открывает, - такая спокойная, со мною разговаривает. И мальчик, глядя на нее, совсем успокоился. "Мама, - говорит, - я яблочка хочу". - "Дайте ему, - говорит, - яблочка". - "Дай!" - говорю Казееву. Тут же, на столике, в уголке тарелка стояла с мармеладом и яблоками, так штук шесть-семь было. Казеев мне подал. А я яблочко выбрал и мальчику дал: "Кушайте!" И мармеладу ему дал. Открыла госпожа Арцимович кассу. "Вот, - говорит, - все наше достояние". А в кассе тысячи полторы денег, и так в уголышке рублей триста лежит. "А это, - говорит, - казенные". Вещи еще лежат дамские, колечки, сережки. "А семьдесят тысяч, - спрашиваю, - где?" Смотрит на меня во все глаза. "Какие семьдесят тысяч?" - "А наследство?" - "Какое наследство?" Дух у меня даже перехватило. "Да в городе говорят". - "Ах, - говорит, - вы этой глупой басне поверили?" Затрясся я весь. "Сударыня, - говорю, - лучше говорите правду! Где деньги? Хуже будет!" - "Да хоть убейте, - говорит, - меня, нигде денег нету!" Тут я сам чуть было благим матом не заорал. Голова идет кругом. Однако вижу, барыня говорит правду: раз есть железная касса, куда же еще деньги прятать будут. "Давайте!" - говорю. А она такая спокойная: деньги вынимает, подает. "Вещи, - говорит, - вам брать не советую. С этими вещами вы только попадетесь". - "Все, - говорю, - давайте. Не беспокойтесь!" Объяснять даже стала, какая вещь сколько плачена, когда ей муж подарил. Удивлялся я ее спокойствию. У меня голова кругом идет, а она спокойна! Пошел я опять в комнаты, сломал один стол, другой. "Да нет, - думаю, - где же деньгам быть?! Уходить теперь надо". Взял топор, спрятал под чуйку, опять в спальню вернулся. А она улыбается даже: "Ну, что, - говорит, - убедились, что денег нет?" И так мне ее убивать не хотелось, так убивать не хотелось... Да о голове дело шло. Думал, такого человека убили, поймают - не простят, ждал себе не иначе, как виселицы.

 - Один вопрос, Полуляхов. Ждал виселицы и все-таки рисковал?

 - Думал, не найдут! Ищи ветра в поле. Хожу я по комнате взад и вперед, - продолжал рассказ Полуляхов, - и так мне барыни жаль, так жаль. Уж очень меня ее храбрость удивила. Лежит и разговаривает с Казеевым. Казеев словами душится, а она хоть бы что, - все расспрашивает про дворника: "Он ли вас подвел!" Не ждал бы себе петли, - не убил бы, кажется. Ну, да своя жизнь дороже. Зашел я так сзади, чтоб она не видала, размахнулся... В один мах кончил. Мальчик тут на постели вскочил. Рот раскрыл, руки вытянул, глаза такие огромные сделались. Я к нему...

 Полуляхов остановился.

 - Рассказывать ли дальше? Скверный удар был...

 - Как знаешь...

 - Ну, да уж начал, надо все... Ударил его топором, хотел в другой раз, - топор поднял, а вместе с ним и мальчика, топор в черепе застрял. Кровь мне на лицо хлынула. Горячая такая... Словно кипяток... Обожгла...

 Я с трудом перевел дух. Если бы не боязнь показать слабость перед преступником, я крикнул бы "воды". Я чувствовал, что все поплыло у меня перед глазами.

 - Вот видите, барин, и вам нехорошо... - раздался тихий голос Полуляхова.

 Он сидел передо мной бледный, как полотно, со странными глазами глядя куда-то в угол; щеки его вздрагивали и подергивались.

 Мы беседовали поздним вечером вдвоем в тюремной канцелярии. Вслед за Полуляховым и я с дрожью посмотрел в темный угол.

 - Страшно было! - сказал, наконец, Полуляхов после долгого молчания, проводя рукой по волосам. - Мне этот мальчик и теперь снится... Никто не снится, а мальчик снится...

 - Зачем же было мальчика убивать?

 - Из жалости.

 И лицо Полуляхова сделалось опять кротким и добрым.

 - Я и об нем думал, когда по комнате ходил. Оставить или нет? "Что же, - думаю, - он жить останется, когда такое видел? Как он жить будет, когда у него на глазах мать убили?" Я и его... жаль было... Ну, да о своей голове тоже подумать надо - мальчик большой, свидетель. Тут во мне каждая жила заговорила, - продолжал Полуляхов, - такое возбуждение было, такое возбуждение, - себя не помнил. Всех перебить хотел. Выскочил в срединную комнатку, поднял топор: "Теперь, - говорю, - по-настоящему мне и вас убить надоть. Чтоб никого свидетелей не было. Видите, сколько душ не из-за чего погубил. Чтобы этим и кончилось: друг друга не выдавать. Чтоб больше не из-за чего людей не погибало. Держаться друг за друга, не проговариваться". Глянул на Казеева: белее полотна, а Пирожкова стоит, как былинка качается. Жаль мне ее стало, я ее и обнял. И начал целовать. Уж очень тогда во мне