обученные, которых сбивали в первом бою. Мы старались, как могли, их уберечь, но немецкие асы безошибочно определяли молодых и в первую очередь гонялись за ними. Второго декабря меня назначили командиром эскадрильи и после обеда подняли в воздух для перехвата бомбардировщиков. Погода была нелетной, низкая облачность, сильный ветер, пурга. На взлете разбился любимец полка баянист и прекрасный певец, мой тёзка Петров. Порыв ветра прижал его на взлете к часовне монастыря. Мой заместитель грузин Тетрадзе с горечью прокомментировал:

— Плохое предзнаменование, командир. Видимо, спели мы свою песню и помолиться за нас будет некому.

Я грубо оборвал его:

— Прекрати нести чепуху. — Но на душе стало тревожно. Из десяти пилотов в эскадрильи опытных только три — Тетрадзе, я и штурман Слипченко. Последнего мы не любили. Был он родом из Львова, человеком замкнутым и хитрым. Штурмана в бою всегда прикрывают, ведь у него особая задача: следить за нашим местом и количеством горючего в баках, запоминать фазы боя. Он же дает кратчайший обратный курс — системы наведения, как сейчас, тогда не имелось, да и связь с аэродромом была неустойчивой, особенно на низких высотах.

"Мессеры" вывалились из облаков внезапно и атаковали сверху. Двух только что прибывших из школы летчиков сбили сразу. Пришлось уйти в облака. Через десять минут снизились, штурмана среди нас не оказалось, правда, немецких истребителей тоже не было. Облачность всё увеличивалась, мне бы дать команду на обратный курс, но я решил все же еще подождать, и задержка оказалась роковой.

Бомбардировщиков мы так и не нашли, может быть, они вернулись, а может, их и вообще не было. Для того, чтобы уточнить местонахождение, спустился почти до земли, но везде увидел только занесенные снегом лес и поля, ни одного приметного ориентира, к тому же быстро сгущались сумерки. Как говорят моряки, решил лететь по счислению курсом 60 градусов, с целью отыскать железную дорогу Москва — Ленинград.

Расчет мой оказался верным, но сели на аэродром только мы втроем. Как я узнаю потом, утром в расположение дивизии генерала Панфилова вышел Тетрадзе, который сообщил, что остальные из его группы упали на нашей территории.

Взяли меня в три часа ночи. Наш "особист", не любивший всех с фамилией оканчивающейся на "ко", давно "достававший" меня за происхождение, арестовал меня с удовольствием и лично доставил Особый отдел. Когда я одевался, незаметно из тумбочки взял свой орден и сунул под рубашку. Уже через 12 часов трибунал приговорил меня к расстрелу "за измену родине, повлекшую за собой гибель шести летчиков". Мои объяснения трибунал посчитал попыткой уйти от ответственности. Не спасли ни заступничество командира полка, ни участие в финской компании. С меня сорвали погоны, отобрали ремень, портупею, планшет с картой, а документы "особист" забрал еще раньше. Орден, после того как сняли ремень, провалился в кальсоны и благополучно задержался рядом с мужским достоинством, потому при формальном обыске обнаружен не был.

Вместе со мной к расстрелу приговорили пехотного майора, по пьянке проспавшего атаку немцев, и четырех дезертиров. Всех их расстреляли под утро во дворе. К вечеру мне объяснили, что мой расстрел заменили на штрафной батальон. Старшина, приносивший еду, сказал, что уж больно мой командир за меня просил.

Омерзительное чувство неминуемой смерти после сообщения о замене на штрафной батальон сменилось на страх неизвестности. О штрафниках мы, летчики, знали понаслышке, и как буду воевать на земле, я не мог себе представить, хотя стрелять умел и любил… Под утро я задремал и проснулся от шума в коридоре, хлопанья дверей и громкого разговора. Не успел встать, как дверь распахнулась, и яркий луч сильного фонаря уперся мне в лицо.

— А это кто такой? — раздался громкий, недовольный и, как мне показалось, грозный голос.

— Сейчас гляну, — ответил второй голос, и слабый луч карманного фонарика, упал, по-видимому, на список арестантов.

— Старший лейтенант Погуляйко, приговорен к расстрелу, расстрел заменен на помилование, товарищ генерал.

— Я тебя не о звании спрашиваю, мне и так ясно, что у тебя тут не курорт, — прогремел голос генерала. — Ты мне скажи, кто он.

— Летчик, товарищ генерал.

— Летун, значит. А ну, подойди ко мне. Что ты такое сотворил, старлей? Только говори короче, мне некогда выслушивать исповедь каждого.

Я рассказал, как можно короче.

— Ну и бордель тут у вас, господа особисты! — еще пуще загремел голос генерала. — У нас летчиков по всему Союзу ищут, стариков на пенсии в кабины сажают, а они боевых летунов по пустякам расстреливают. Чтобы к обеду он был в части, это я тебе говорю, капитан. Вместе с тем майором-летчиком, что в первой камере был, отправишь!

— Выходи в коридор с вещами, — приказал он мне и, резко развернувшись, вышел. В отсвете фонаря я увидел только высокую худощавую фигуру генерала и небольшую, несоразмерную с его фигурой фуражку, очень напоминавшую фуражки дореволюционных русских генералов.

— Не знаешь, кто это? — спросил я в коридоре своего старшину-кормильца.

— Сам Рокоссовский Константин Константинович, — шепотом и с трепетным уважением ответил старый служака.

Так я встретился с легендарным маршалом, а тогда еще малоизвестным генералом, которому, несомненно, обязан жизнью, поскольку в штрафном батальоне с моими данными и моим характером обычно не выживали.

На аэродром нас с майором доставил на газике хмурый капитан НКВД и, передав командиру, уехал, не сказав ни слова. В переданном пакете на майора сопроводиловка была, а на меня документов не оказалось.

Майор Котов, который оказался неплохим летчиком и товарищем, сразу же занялся перегоном на аэродром новых самолетов. Теперь, с началом нового наступления немцев на Москву, летали много, да и потерь меньше не стало. Командир, летчик, начинавший летать еще в первую мировую, много раз звонил начальству, не зная, что со мной делать, а потом, махнув рукой, указал на самолет:

— Зря, что ли, кормим тебя. Пацанов на смерть каждый день посылаю, а ты, опытный летчик, на земле маешься из-за того, что где-то твою судьбу решить не могут. Пусть уж лучше меня расстреляют, я-то уже и по годам, и по должности только у рации воюю.

Когда я сел в самолет, он взобрался на крыло и, расстегнув под регланом кобуру, достал свой ТТ.

— Возьми мой и помни, тебе в плен нельзя. А лучше всего — сбивай сам, чем больше, тем лучше. За меня не беспокойся, если и хлопнут, не велика потеря. Я же знаю, что в воздухе для вас обуза, меня защищать приходится.

С тех пор я стал летать, когда становилось жарко, а командир и новый начальник Особого отдела,