После удачной ночной рыбалки, погрузив рыбу в садки, мы с отчимом лежим на берегу, у среза воды, отогреваясь от ночной прохлады, прислушиваясь, как щелкают в мокрых мешках в тени палатки клешнями пойманные раки, изредка поглядывая, не прогрызли ли они в них дыры. Над нами чистое голубое-голубое небо с летающими ласточками и стрижами и звенящая тишина, нарушаемая гудением назойливых мух. Ближайшее жилье в десяти километрах, вокруг ни дорог, ни души. Говорить не хочется, мы оба понимаем друг друга в такие минуты без слов. Он летчик и любит небо любовью, свойственной людям своей профессии, для которых оно значит так же много, как для меня море. Получается, что мы думаем о разном и в то же время об одном. Нам всегда хорошо, когда мы остаемся одни, особенно с тех пор, как я стал капитаном, что означало в его глазах мою зрелость. Да и когда я был мальчишкой, он всегда говорил со мной как с другом, а не с ребенком, но теперь нас стало объединять нечто большее.

На огромной высоте, оставляя за собой белый инверсионный след, в направлении на запад летит крупный самолет. Боковым зрением вижу, скорее, ощущаю, что отчим следит за ним.

— "Боинг", наверное, — говорю я. — Из Кореи или Японии в Европу летит.

— Нет, — как всегда уверенно, когда дело касается авиации, произносит отец. — Это наш стратегический, в Крым на Качу возвращается. Они здесь постоянно летают. Не завидую им.

— Это почему?

Отчим поворачивает голову в мою сторону.

— Они нередко летают с полным бомбовым запасом. Бомбы-то, сам понимаешь, ядерные, а значит, считай, они вроде как все время воюют. А война — дело поганое, но человек без нее никак не может.

Он замолкает, но тема нашего разговора уже определилась, и я чувствую, что он сейчас вспоминает о своих войнах. Отчим о них говорить не любит и на вопрос, что делал в годы войны, отвечает неохотно — "летал", а у меня с годами появляется желание узнать больше.

— Папа, расскажи мне про свои ордена.

— А что о них рассказывать? Ордена — это, как говорят, награда за конкретно сделанную работу на войне, за заслуги в ратном деле. Правда, сам-то ты чаще всего никаких заслуг не видишь. Для тебя, скорее, они напоминание о минутах крайнего напряжения, о победе над страхом и желании выжить. Нам, по сравнению с пехотой, было, наверное, намного легче в бою. Бой в воздухе быстротечен, летчик-истребитель не видит лица своего врага, не слышит свиста пуль и разрыва снарядов, он видит его машину и делает все, чтобы она оказалась в прицеле. Для этого нужно вроде немного: летать лучше, чем твой враг, уметь и знать такое, чего не умеет и не знает он. А вот в сорок первом всё было наоборот.

Он замолкает, и я боюсь, что, как всегда, ограничится обычными рассуждениями.

— Расскажи про орден Боевого Красного Знамени, который ты долгое время хранил отдельно от других наград, — говорю я, глядя ему в глаза для убедительности.

Отчим садится, достает из-под перевернутого ведра бутылку с водой и долго пьет, словно собираясь с мыслями.

— Этот орден мне дороже всех. Я прошел с ним всю войну, а мог лишиться его, заодно и жизни, и самое главное, не в бою, не в самолете, а во дворе тюрьмы или ее камере. К тому же попал бы в число изменников родины, расстрелянных по приказу трибунала.

Он тянется к своей походной сумке с рыболовными принадлежностями, достает сигарету, ломает пополам и вставляет половину в мундштук — врачи категорически запретили ему курение, и он, обманывая себя, сократил процесс наполовину.

— Война застала меня в Крыму, когда, отгуляв отпуск в военном санатории, в который был послан за заслуги в Финской компании, садился в поезд Симферополь — Ленинград. В те часы мы, пассажиры, ничего не знали, и только в Днепропетровске нам объявили, что немцы бомбят наши города. Когда поезд прибыл в Харьков, там стояла страшная неразбериха, пути были забиты составами, а вокзал переполнен кричащими и толкающимися людьми. Мы, как и положено военным, направились к коменданту. Там уже находилось много таких, как я, которые требовали немедленно отправить их по назначению. Меня, в моей морской форме, комендант хотел вернуть обратно в Крым, но, узнав, что я летчик с военным опытом, отправил в Киев.

Так я не добрался до Кронштадта, да еще вдобавок навсегда лишился звания морского летчика, форму которого очень любил, она строгая и темная, при моем невеликом росте придавала солидности. С первых дней войны в воздухе хозяйничали немецкие летчики, они уничтожали наши самолеты еще на земле, порой мы даже не успевали добежать до машин с объявлением тревоги. Авиация — дело серьезное, для ее функционирования требуется четкая организация, связь, хорошее техническое обеспечение. Ничего этого с началом войны не оказалось, вроде мы, летчики, уже никому не нужны. Два месяца нас гоняли из части в часть, пока не оказались под Калинином.

В первом же бою меня подбили, "Мессеров" было во много раз больше, они просто играли с нами в кошки-мышки. Мне очень повезло — дотянул до линии фронта, на парашюте спустился прямо на территорию полевого госпиталя. Наложили гипс на сломанную руку. Командир полка через два дня прислал за мною адъютанта, месяц я инструктировал молодых летчиков, потом гипс снял, стал летать. Но не долго, налет на аэродром был жестоким, не уцелело ни одной машины. Нас перебросили в Тихвин, чему я был рад, все же ближе к Балтийскому морю и флоту. Над Финским заливом и побережьем мне летать было проще, я хорошо ориентировался в любых условия. Если обстановка менялась с каждым перебазированием, истребителю, который в кабине один над незнакомой местностью, без привычки ориентироваться трудно.

В начале октября нас перебросили ближе к Москве, защищать столицу от налетов с северо-востока. Своих самолетов не хватало, пересели на английские "Харрикейны". Так себе самолеты, против "Мессеров" — слабаки. Двигатель хороший, но тяжеловаты, а главное, хотя пулеметов и несколько, но калибр маловат. По трассирующим видишь, что попал, а "Мессер" летит, как ни в чем не бывало. Наша задача не допустить немецких бомбардировщиков к столице, встречать на дальних подступах, была трудновыполнимой, их авиация господствовала в воздухе, хотя и собрали под Москву, пожалуй, все, что у нас оставалось.

В конце ноября в полку осталось только десяток летчиков с опытом, остальные все молодые, плохо