старый кадровый чекист, продолжали писать запросы и ходатайства. В августе 1942 пришел приказ отправить меня в распоряжение штаба Воздушной армии, и началась бесконечная ходьба по кабинетам. Я исписал тогда столько бумаги, что, наверное, хватило бы собрать приличную книгу, и в конце концов отправили меня в тыл для переподготовки и изучения новой техники. Летали на новых МИГах, и только в конце года пришел приказ о присвоении мне лейтенанта. О моих наградах в нем не говорилось ни слова.

До весны 1943 года перегонял самолеты на прифронтовые аэродромы, а в мае назначили в полк, базирующийся в районе Курской дуги. Было видно, что готовится серьезная операция, хотя и летали мы мало, но самолетов здесь было по тем временам невиданно, в основном на замаскированных аэродромах.

Мы ждали наступления, немцы тоже, и были уверены, что оно скоро начнется. Скоро, но когда, никто не знал. Немецкие "рамы", самолеты-разведчики, висели в воздухе почти все время, много внимания разведывательным полетам уделяло и командование. На нашем аэродроме стояло несколько самолетов с фотоаппаратурой, в том числе два американского производства "Кобра", у которых аппаратура намного лучше нашей. Как-то понаехало важное начальство, и меня вызвали в штаб. Спросили, знаю ли я английский, сколько и как летал на английских самолетах. Сказал честно, что знаю в пределах надписей на приборной доске, а с "Харрикейнами" знаком хорошо. На этом беседа и закончилась, попросили подождать в коридоре.

Через час вышли командиры, вытирая платками пот со лба.

— С утра пойдешь в распоряжение разведчиков, два дня — на знакомство с самолетом и пробный полет, если будет нужно, помоги другим, — взяв меня за портупею, отечески сказал седой генерал. — Сделаешь дело, сынок, я за тебя непременно похлопочу.

Через день поднялись в воздух. По указанию с земли летали над расположением наших танкистов в тылу, снимая на пленку замаскированные танки на разных высотах полета. На следующий день дали уже более конкретную высоту, и опять мы целый день утюжили обширный квадрат. Так продолжалось неделю, я летал и на "Кобре", и на МИГе. Из десяти выбрали четырех, в том числе и меня.

Задачу объяснили перед самым полетом — сделать снимки районов в расположении немецких войск, для обнаружения скопления замаскированных тяжелых танков. Высота полета задавалась самой убойной для немецких зениток. Мы понимали, что это почти верная смерть, оставалось надеяться на то, что немцы не откроют огонь в целях маскировки.

Впереди нас шла эскадрилья на бреющем полете, а мы должны появиться над районом ровно через две минуты, на высоте 800 метров, но не выше, чтобы снять полосу яснее. С большей высоты этот район наши самолеты снимали не раз, но на снимках танков не обнаружили. Заходы необходимо повторить четыре раза с разных направлений с интервалом не более пятнадцати минут, развороты нужно было делать на виду у немцев и над их территорией на крутом вираже на грани сваливания на крыло.

Первый и второй заход сделали нормально, на третий появились немецкие истребители.

Наша эскадрилья завязала бой. На четвертый заход пошли мы только вдвоем. Его я не закончил. Пуля повредила маслопровод, брызги масла заливали стекло. Возвращался вслепую по командам наших истребителей, сел по командам с земли. Крепким орешком оказался "подарок" дядюшки Сэма, особенно двигатель. Двое из полета не вернулись, а в самолете третьего насчитали более двадцати пробоин. Судьба хранила меня и на этот раз.

Снимки оказались ценными, но окончательной уверенности в количестве танков не было. Приказали готовиться к новому полету. Решили, что на этот раз вылетим с рассветом, когда немцы еще не проснулись, оставалась больше надежды на то, что зенитчики поздно откроют огонь и спросонья будут мазать.

Истребители прикрытия шли за нами и после нашего первого захода открыли огонь по зениткам и роще, в которой предположительно находились землянки зенитчиков. Мы выполнили оба захода без потерь, но когда легли на обратный курс, на нас обрушились "Мессеры". Нам с фотоматериалами в бой ввязываться запрещалось, мы должны были уйти во что бы то ни стало. Вот здесь-то я понял, что "Кобра" для излюбленного мной высшего пилотажа тяжеловата, но скоростью обладала хорошей. Два "Мессера" держались у меня на хвосте, как два пса, и если бы у линии фронта нас не выручили наши зенитчики, заставившие преследователей повернуть обратно, уйти бы не удалось.

Через два дня зачитали приказ о присвоении мне звания старшего лейтенанта и награждении орденом Красной Звезды, подписанный Жуковым Георгием Константиновичем. Я стал человеком, судьбу которого за время войны решили два самых известных полководца. О возвращении мне ранее полученных наград в приказе ничего не говорилось. Выходило, что воевать начал заново. Вот почему этот орден я долго хранил отдельно и стал носить его только после выхода в отставку.

Через год, как мне сказали, с подачи Рокоссовского меня включат в список летчиков, направляемых в Англию для показательных полетов по высшему пилотажу на наших новых истребителях, несмотря на то, что я был беспартийным. Но это уже другой рассказ.

Отчим поднимается и идет к воде, где на донке заливается колокольчик. Неспешно и ловко он вытаскивает из воды крупного красавца сазана, и, осторожно сняв с крючка, заходит в воду и отпускает.

— Батя, ты зачем такого красавца отпустил? — спрашиваю я.

— Потому, что он крючка не заглотал, за верхнюю губу легонько держался. Пусть живет, мы ведь с тобой не хищники, чтобы все вокруг живое убивать, а рыбаки — любители и должны любить больше сам процесс, а не количество.

Он возвращается к палатке и неожиданно для меня возвращается к разговору.

— С Рокоссовским я встречусь после войны под Москвой на аэродроме в Кубинке, где мы проходили отбор для полетов на реактивных самолетах. Он будет обедать с нами в офицерской столовой. Пользуясь случаем, спрошу не помнит ли он штрафника-летчика, которому он вернул небо. Неожиданно для меня маршал сказал:

— За войну я много штрафников знал, в том числе и пилотов, всех не упомнишь. Но это ты, летчик, хорошо сказал — "вернул небо". Раз о небе думал, ты орел, а небо и должно принадлежать таким, как ты.

Уже когда мы собрались домой и садились в машину, отчим тронул меня за плечо и сказал серьезно:

— Ты об этом дома не распространяйся. Это я только тебе, а матери и другим это ни к чему. Что ни говори, а за тех молодых, что тогда не вернулись, я в ответе и потому в училище инструктором высшего пилотажа пошел — хотел вину