Сэр Стюарт имел аккуратный, безупречный вид и носил настолько жесткие и прекрасно подогнанные костюмы, что они выглядели едва ли не как доспехи. Его волнистые белые волосы были тщательно разделены на боковой пробор, а на довольно крупном носу прочно сидело пенсне. Он женился, когда ему было уже далеко за тридцать. В то время, приехав в Брайтон, он случайно наткнулся на вереницу опрятных, чистеньких школьниц в форме, которые парами шагали под внимательным присмотром учителей. Одна из них обратила на себя его внимание – длинноногая девчушка с большими озорными глазами и кудрями. Он послал служащего узнать ее имя, и тот сообщил, что это Айда Майер. Ее отец был французом, мать ирландкой, семья со скромными средствами и без какого-либо положения в обществе. С разрешения ее отца сэр Стюарт забрал Айду из Брайтона и послал в дорогую школу в Париже. Они поженились в Новой Вест-Эндской синагоге в 1893 году, когда ей было девятнадцать, а ему вдвое больше.

У них было две дочери, одна вышла за сэра Джека Брюнеля Коэна, члена парламента, другая – за Гилберта Эдгара, управляющего директора ювелирной фирмы «Г. Сэмюэл».

Сыновья Сэмюэлов, в отличие от большинства детей их класса, не ходили в публичную школу-интернат, так как родители непременно хотели, чтобы они кошерно питались и получили еврейское образование. Их послали в школу при Университетском колледже, ответвление колледжа на Гауэр-стрит. Оттуда Герберт поступил в Оксфорд, в Баллиол-колледж. В Баллиоле давно уже распоряжался философ Т.Х. Грина, чьи «Лекции о принципе политической ответственности» легли в основу английской либеральной мысли и действий в последние годы века и глубоко повлияли на мировоззрение юного Сэмюэла, неизбежно подорвав то, что еще оставалось у него от религиозных убеждений. В отличие от своего дяди Монтегю, он не мог глядеть на мир одной парой глаз, а на свою веру – другой и не мог быть реформатором в одном, а в другом оставаться консерватором. На третьем году в Оксфорде он написал матери, что уже не исповедует иудаизм. Она вызвала дядю Монтегю – у которого были проблемы с собственными детьми по этому же самому поводу, – но без толку, и Герберт Сэмюэл написал ей: «Мне будет очень приятно обсудить вопросы веры с дядей Монтегю как моим опекуном, хотя маловероятно, что таковая дискуссия хоть как-то на меня повлияет. Мое мнение о теологии дяди Монтегю и его качествах философа не таково, чтобы заставить меня отказаться от моих взглядов по этому вопросу».

Он, однако, не доходил в своих взглядах до того, чтобы порвать с еврейством или даже с образом жизни ортодоксального еврея. В первую очередь он, вопреки страхам матери, не женился на иноверке или даже на ком-то не из семьи. В 1897 году в возрасте двадцати шести лет он обручился с двоюродной сестрой Беатрис Франклин, чей отец Эллис Франклин был партнером Сэмюэла Монтегю. Их свадьба, собравшая множество Родни, состоялась в ноябре в Новой Вест-Эндской синагоге. Он с удивлением отметил: «Обряды показались мне не пугающими и гнетущими, а довольно приятными».

Они поселились в большом доме на Глостер-Террас в Гайд-парке, и со временем там у них родилось их трое сыновей и одна дочь. Когда дети подросли, они переехали в дом попросторнее на Порчестер-Террас, в нескольких домах от Франклинов. Со всех сторон их окружали братья и сестры, тети и кузины.

Беатрис Сэмюэл не разделяла сомнений мужа в фундаментальных истинах иудаизма, и Сэмюэл со своей стороны держал свои сомнения при себе. В любом случае, что бы он ни думал об иудаизме, всеми силами души верил в традицию. К ним домой приходил наставник, чтобы дать детям религиозное воспитание, и каждый Шаббат все четверо в сопровождении матери пешком шли в синагогу. По большим праздникам к ним присоединялся и отец. Конечно, дома вся еда была кошерной, но если они обедали не дома, то относились к еде не так строго. Эдвин, старший сын, который ходил в Вестминстерскую школу, вспоминает в мемуарах: «Мама ждала от меня, что я буду соблюдать ее странный вариант еврейских законов о питании и выбирать кусочки свиного окорока из говяжьих котлет, которые подавали нам на обед в школе».

В дальнейшем Герберт пересмотрел некоторые религиозные взгляды. «Я обнаружил, – писал он в мемуарах, – что проделал долгий путь от отрицания, свойственного мне в юности; стал менее агностиком, определенно антиматериалистом, убежденным, что вся вселенная пронизана разумом и предназначением».

В одном отношении его позиция по религии была не такой рациональной, как ему представлялось. Еврея, женившегося на иноверке, он считал ренегатом, даже если тот уже не исповедовал иудаизм. Одно дело – отказаться от своего Бога, и совершенно другое – от своего народа. Когда дети его дочери женились на неевреях, он отказался встречаться и разговаривать с ними и помирился только на исходе своих дней.

Даже если Сэмюэл был нерелигиозен и безразличен к обрядам и молитве, его образ жизни и мировоззрение вполне укладывались в еврейские принципы. Он не любил спиртное, жил чуть ли не аскетом. Порой позволял себе стакан вина, но и тогда – к отвращению гостей – разбавлял его водой. Он не курил. Ел только для утоления голода. Даже в юности он был пуританином, и с возрастом упадок нравственности стал волновать его все больше. «Моральное состояние нации, – заявил он в палате лордов в 1953 году, – лежит в основании всего остального, и у внимательного наблюдателя события нашего времени вызывают глубокую тревогу».

Все эти настроения, разумеется, разделяло большинство англичан его класса и возраста, но эти идеи продолжали будоражить его еще долго после того, как ослабели в обществе, и он доводил их до крайности.

Они сыграли роль даже в выборе Сэмюэлом карьеры. Одно время ему прочили место в семейном банке, но там уже сидело два брата, два дяди и четыре кузена, и от этой мысли в конце концов отказались, к его большому облегчению. Дядя Монтегю предложил ему заняться юриспруденцией, но молодого человека терзали сомнения: «Отец оставил большое состояние; моя доля даст гарантированный доход, которого мне хватит с лихвой; и я уже решил не тратить свою жизнь или хотя бы ее часть на работу просто ради того, чтобы нажить еще больше. Да и профессия барристера не привлекает меня сама по себе».

Он занялся политикой.

Разнообразные общественные реформы, предпринимавшиеся как тори, так и либералами во второй половине XIX века, тем не менее не решили проблему огромного неравенства богатства и возможностей, и Сэмюэл верил, что прогресс может пойти гораздо дальше. Он называл себя «улучшистом», это слово он взял у Джорджа Элиота, оно, «по его словам, означает того, кто верит, что настоящее в целом лучше прошлого, а будущее может быть еще лучше, но для этого нужно прилагать усилия». Сложившаяся к тому времени система со всеми ее недостатками хотя и не была наилучшей из возможных, но непрерывно улучшалась, и таким образом роль реформатора состояла не в том, чтобы сломать ее и начать с нуля, а лишь чуть-чуть ее подталкивать. И Сэмюэл взялся ускорять неизбежное.

Либеральная партия на протяжении большей части XIX века процветала на вере в laissez-faire[93] и в то, что если уж государству вообще позволено вмешиваться в дела общества, то оно должно ограничиваться самым необходимым минимумом. Со временем эти принципы все сильнее размывались, и государство через различные законы о заводах стало все больше и больше вмешиваться и в экономику, и в дела общества. Этот новый либерализм, который можно назвать laissez-faire, умеренный состраданием, привлек и Сэмюэла, и в 1902 году он проанализировал роль партии на актуальный момент в книге под заголовком «Либерализм». Государство, писал он, должно гарантировать «всем своим гражданам и другим лицам, находящимся в сфере его влияния, все возможности для наилучшей жизни. Говоря о прогрессе, мы имеем в виду… увеличение этих возможностей…». Он призывал к совершенствованию образования, улучшению жилищных и рабочих условий, к более справедливому налогообложению, реформам землевладения и к трезвости. Он был непоколебим в вопросе об увеличившейся роли государства. «Государство достаточно компетентно для осуществления социальных реформ, – писал он. – Самодостаточность – большая сила, но недостаточно большая, чтобы в одиночку излечить поразившие общество болезни». Принципы истинного либерализма, заключал он, состоят в том, чтобы «подходить к общественным делам в самом религиозном духе, и не менее того».