Это действие противоречило всему еврейскому закону, и своя же Либеральная синагога Клода даже сегодня не потерпела бы такого брака. Он мог в какой-то мере утешаться мыслью, что в иудаизме религия матери определяет веру ребенка, но, скорее всего, все это дело казалось ему недостойным и мучительным. Доктор Джоуитт, директор Баллиол-колледжа, а теперь друг семьи, с другой стороны, пришел в восторг:

«Мой дорогой Монтефиоре!

Я счастлив слышать о свадьбе вашей сестры…

Думаю, это очень правильно, что стены различий между иудеями и христианами должны пасть. Разве они разделяли нас не достаточно долго? По идее они уже пали, ибо все умные люди соглашаются в том, что перед ликом Божьим нет различия ни в народе, ни в касте, ни в обрезании, ни в необрезании, а в качестве обычая они просуществуют еще долго, может статься всегда. Есть разные традиции, и было бы напрасным и непопулярным и невыполнимым трудом пытаться избавиться от разных обычаев, которые могут быть по-своему полезны. Но было бы неверно насильно ломать естественную привязанность ради того неизменного сохранения обычаев. Мне кажется, что еврейское общество в Англии слишком узко, чтобы евреи женились только в рамках своей общины, и что это принесло бы им большой вред, если бы такое правило было обязательным.»

Бракосочетания, которое миссис Монтефиоре не могла не считать подделкой, однако, хватило для того, чтобы примирить ее со свершившимся фактом, но едва она успела оправиться от этого потрясения, как последовало другое.

Клода попросили побеседовать с молодой выпускницей Гертон-колледжа, претендовавшей на место в одной из еврейских школ, и его настолько поразила ее квалификация, что он попросил ее руки. Это была Тереза Шорстейн, внучка польского раввина, в глазах миссис Монтефиоре женщина без положения и значения. Она была безутешна. Один сын погиб. Дочь вышла за иноверца, а теперь другой сын собрался жениться на женщине не своего круга. В его матери снобизм и религия так перемешались друг с другом, что трудно было сказать, где заканчивалось одно и начиналось другое. Он терпеливо выслушал ее протесты, но оставался непоколебим в своем выборе. У него, как часто говорили, было ангельское терпение. И оно ему требовалось. Брак в конце концов состоялся, но через три года его жена умерла при родах.

Ребенок, которого назвали Леонард, выжил, но всю жизнь отличался слабым здоровьем.

Клод женился снова через тринадцать лет. Его вторая жена Флоренс Уорд была заместителем директора Гертон-колледжа и наставницей его первой жены. После смерти Терезы она несколько раз приезжала в Колдист, и между ней и Клодом завязалась тесная дружба. У них было много одинаковых интересов и совпадений во взглядах. Она не была еврейкой, но не была и убежденной христианкой, чтобы возражать против перехода в иудаизм. По словам Клода, «она была готова взять мой ярлык». Его мать, однако, не могла забыть о своем и не желала даже слышать об их браке. Клод не настаивал. Старушке было уже под восемьдесят, и она дышала на ладан; со временем их разногласия разрешатся сами собой. Однако прошло пять лет, прежде чем это случилось.

Вторая миссис Монтефиоре официально перешла в иудаизм, но понадобилось больше чем простое обращение, чтобы ей стало спокойно в широком кругу двоюродных и троюродных кузенов, дядьев и тетушек. Это была сдержанная, довольно замкнутая женщина даже в лучшие моменты, и ее строгость и замкнутость ничуть не уменьшались среди болтливой и шумной панибратской толпы Голдсмидов и Монтефиоре. Она все больше и больше времени проводила в Колдисте, и Клод жил практически по-холостяцки на Портман-сквер.

Он много путешествовал, и, как правило, без жены. Во многих поездках его спутником был преподобный У.П. Джей, англиканский священник. Старая миссис Монтефиоре сама когда-то выбрала его в компаньоны сыну, так как вечно волновалась за его здоровье и безопасность. «Вы же о нем позаботитесь, правда? – с такими словами она поручила заботу о Клоде преподобному. – Только он у меня и остался». Клоду тогда было уже за тридцать.

В каком-то смысле его путешествия были путешествиями в себя. Перемена обстановки, даже самая резкая, мало что значила для него. То, что можно увидеть и потрогать, не оказывало на него большого влияния, главным образом его возбуждали идеи и разговоры, и таким образом спутник был для него важнее самой поездки.

Леонард Монтефиоре унаследовал от отца и добрый характер, и потребность в добрых делах, и часть его мощного интеллекта. Он изучал историю в Баллиол-колледже, но не получил никакой профессиональной подготовки. Он тратил время на заседания сменявших друг друга советов, то в Институте Фробеля, то в Совете попечителей, то в каком-нибудь клубе для юношества, то в Западнолондонской синагоге, то в Ассоциации английских евреев. Им не было числа, и все они беспощадно требовали времени. Леонард везде бывал, всем давал деньги и советы. Он помог прочно поставить на ноги Библиотеку Винера, которая теперь входит в Институт современной истории. Он самым активным образом участвовал в работе срочно созданного Центральном британском фонде помощи жертвам нацизма. Он помог переправить из Германии множество детей и буквально десятками брал их под свою личную опеку. Если он соглашался на какой-то пост, то не ради того, чтобы просто украсить своим именем шапку бланка или пожертвовать пару гиней; нет, он до такой степени вникал в организацию каждодневных дел, что чуть ли не становился навязчивым.

Ему был чужд религиозный радикализм отца. Он был скорее активным прихожанином Реформированной синагоги, нежели Либеральной, чем-то вроде несостоявшегося священнослужителя и любил, когда выдавался случай, проводить службы в Западнолондонской синагоге.

Как и его отец, он был ведущим членом Еврейского колонизационного общества, как и он, противником сионизма, но, в отличие от него, все же посетил государство сионистов и увидел его достижения собственными глазами. Увиденное заставило его признать, что «действительность доказала ложность многих страхов и, подозреваю, некоторых надежд как сионистов, так и их оппонентов. Любой еврей, побывавший в государстве Израиль, невзирая ни на какие прошлые предубеждения, чувствует, как его охватывает восхищение при мысли о том, какой труд и самопожертвование вложены в создание нового государства». В других отношениях он был несколько отстранен от реалий жизни и признавал это. Он, по его собственным словам, был пережитком ушедшей эпохи, когда «малочисленная община довольствовалась тем, что ее институтами управляла группа людей, в большинстве своем состоявших в родстве друг с другом… Должен признаться, что каждый раз, как я еду в Воберн-Хаус [Уайтхолл английских евреев] и вхожу в двери Еврейского музея, я ловлю себя на мысли, не там ли мне самое место».

В 1924 году Леонард женился на Мюриэль Так, дочери сэра Адольфа Така, магната, разбогатевшего на поздравительных открытках. Когда он умер в 1961 году на семьдесят третьем году жизни, на похороны съехались почти все известные представители еврейской общины. В последний путь его провожали и служащие всех основных общественных институтов и десятки неизвестных людей, у каждого из которых были личные воспоминания о его доброте.

Его вдова, изящная женщина достойного вида, до сих пор хранит следы былой красоты и старается держаться в курсе всех его былых интересов. «Но их у него было так много, – говорит она. – Так много, это просто невозможно».