Порой он читал проповеди в Либеральной синагоге, которые были плодами его глубоких рассуждений и педантичных исследований, но его слушали скорее с уважением, чем с удовольствием. «Маттук, – как-то не без зависти сказал он, – всегда умеет чувствовать, когда его слушатели скучают, а когда им интересно, когда они согласны, а когда враждебны. Я же ничего не чувствую, ни так, ни эдак». Возможно, это было и к лучшему.

Как правило, его было приятнее читать, чем слушать (в любом случае свои проповеди и речи он читал по заранее подготовленному тексту), не считая того, что он излучал какую-то особую ауру. Он почти что буквально светился. Это был высокий мужчина, выше 6 футов роста, широкоплечий, коротко стриженный, с небольшой бородкой и лицом цвета слоновой кости. Но именно глаза привлекали к себе внимание, большие, темные, пронизывающие, блестящие, глаза провидца. О нем часто говорили как о святом, и у него был характер святого, но только без всякого смирения, кротости или робости. Он походил на гибрид викторианского фабриканта и древнееврейского пророка.

Он участвовал в бесчисленном количестве общественных дел. Вместе с Лили Монтегю работал в Западно-Центральном клубе для еврейских девочек, а с Бэзилом Энрикесом – в поселении Бернарда Бэрона в Ист-Энде. Но тем делом, которое стало для него особой болью, которое много лет забирало его время и силы, была Еврейская ассоциация по защите женщин и девочек.

Гонения в России и Румынии и разорение в Галиции привели к тому, что на Запад хлынул огромный поток, часто разрывая целые семьи. Родители, слишком бедные или павшие духом, чтобы перебираться на новое место самим, надеялись хотя бы на счастливое будущее для детей и посылали их одних с несколькими грошами в кармане и именем родственника на скомканном листке бумаги. Немало среди них было юных девушек, и слишком часто они так и не добирались до места назначения. Разрослась международная сеть белой работорговли, ее агенты поджидали девушек в каждом порту и вовлекали их в проституцию. Порой жертвы и сами были готовы пойти на это, но в основном девушки были невинными дочерями религиозных родителей без единого друга в чужой стране и становились легкой добычей для соблазнителя. А после соблазнения им казалось, что они уже ни на что не годятся, кроме панели.

Такие истории уже несколько лет ходили в Лондоне и других городах, но звучали слишком страшно, чтобы быть правдой. Никто ничего не предпринимал, пока один христианин-благотворитель не сообщил об этом бедствии леди Баттерси.

«Увы, я в этом совершенно не разбиралась, – созналась леди Баттерси. – Я всегда избегала этой темы и никогда не слышала, да и, по правде говоря, не верила, что в еврейской общине требуется какое-то так называемое спасение». Поэтому она написала Монтефиоре, «моему дорогому и бесценному кузену… самому великодушному из людей, с самым чистым и благороднейшим разумом», и благодаря его стараниям была учреждена ассоциация по защите с леди Ротшильд в качестве президента и леди Баттерси в качестве вице-президента, также и разные другие представители Родни активно работали в ее комитетах и подкомитетах.

Ассоциация открывала хостелы для девушек и дома для реабилитации бывших проституток. У нее были агенты в доках, которые работали в тесной связи с полицией и следили за передвижениями известных или подозреваемых торговцев живым товаром. В 1905 году ассоциация помогла 1366 девушкам, из них 38 были младше 14 лет. Между 1906 и 1909 годами ассоциация установила, что в стране исчезли 222 девушки-иммигрантки, возможно, оказались на панели. За тот же период она помогла мечу правосудия обрушиться на 521 торговца и 151 владельца притонов.

Во всем этом Монтефиоре не был кем-то вроде Гладстона, прогуливающегося по ночным улицам, «спасая» женщин от греха. Сознавая, что он имеет дело с проблемой самого широкого международного масштаба, он сотрудничал с еврейскими общественными деятелями других стран, чтобы сформировать международный комитет, периодически собиравшийся с целью выработки способов борьбы с белой работорговлей.

Не все взирали на труд Монтефиоре с восхищением. Некоторые считали, что он преувеличивает масштаб проблемы, других раздражало, какую важность он ей придавал.

Монтефиоре был очень горд тем, что он еврей, но даже евреи, как он сказал на конференции, порой оказываются жертвами обстоятельств: «Если из поколения в поколение притеснять народ или общину, это, с одной стороны, если это хороший народ или община, каковой я считаю нашу, может привести к появлению множества героев и героинь; но, с другой стороны, увы, и человеческих отбросов, а когда к притеснению добавляется социальная бедность и плохие жилищные условия, не приходится удивляться, что и в нашей среде обнаруживаются ростки этого зла».

Его мнение подтвердили дальнейшие события, так как, по мере улучшения положения евреев, проблема сходила на нет. Ассоциация в конце концов смогла закрыть свои хостелы и дома «спасения» и свернуть работу.

Клод Монтефиоре активно старался улучшить положение как евреев, так и неевреев и был одинаково щедр на помощь. Однако он старался казаться менее щедрым, чем был, и не просто давал деньги, а предлагал «займы», но затем отказывался от их уплаты. Его, как овдовевшего отца единственного ребенка, особенно интересовало воспитание детей и восхищала работа двух учеников Фробеля, открывших небольшую школу в Лондоне. Именно при его помощи Лондонский институт Фробеля смог на постоянной основе обосноваться в Гров-Хаус, Рохэмптон.

«Невозможно оценить, скольким Институт Фробеля обязан мистеру Монтефиоре, – писал его директор. – Могло ли какое-либо иное образовательное учреждение долее сорока шести лет иметь такого друга, советчика и благодетеля, столь великого и человечного, как он? Всю жизнь института, все его развитие направляли и формировали его доброта, мудрость и щедрость».

Проживая в Колдисте возле Саутгемптона, он соприкасался с миссис Энни Йорк, дочерью сэра Энтони де Ротшильда, которая жила возле Саутгемптон-Уотер и была щедрой покровительницей Хартли-колледжа, предшественника Саутгемптонского университета. Она заинтересовала его делами колледжа, и со временем он вошел в его совет, а в 1913 году был избран президентом. Пост не оплачивался, но ни в коей мере не был номинальным, и в следующие двадцать пять лет его труд позволил колледжу пережить не один кризис и в конце концов приобрести международную репутацию среди университетов.

«…Он с головой погружался в жизнь колледжа, – писал историк Саутгемптонского университета, – невозможно переоценить важность той помощи, которую он оказал колледжу».

Монтефиоре, по-видимому, больше повезло в его светских делах, нежели религиозных, так как первые были куда менее неоднозначны, чем вторые.

Из его двух сестер старшая, Элис, вышла за Генри Лукаса, еврея с хорошими связями, но младшая, Шарлотта, обручилась с Льюисом Макивером, госслужащим в Индии и христианином. «Моя мать, – заметил Клод, – проявила большую непоследовательность, позволяя многим молодым христианам так часто и так много времени проводить у нас в доме». Евреи и христиане свободно общались в доме ее отца в Сент-Джонс-Лодже без всяких неподобающих последствий, но в первые десятилетия XIX века еврейское и нееврейское общество, несмотря на всю взаимную любезность, не проникали друг в друга. К концу же XIX века эта непроницаемость пошла на убыль. Ротшильды были в первых рядах, Монтефиоре последовали за ними. Религиозные убеждения стали не такими строгими, и главным сдерживающим фактом оставались родители. Для старой миссис Монтефиоре межрелигиозный брак был немыслим. Шарлотта не хотела венчаться в церкви и принимать христианство, а Макивер не возражал против того, чтобы пожениться в синагоге, но не собирался переходить в иудаизм. Они пришли к типично английскому компромиссу – согласию остаться при своих мнениях. Клод, как брат, взял на себя подготовку к свадьбе, но никак не мог найти в Англии ни единого раввина, который согласился бы освятить этот компромисс, и вместе с молодой парой обрыскал всю Европу, пока в каком-то немецком захолустье не отыскал раввина, готового поженить практикующую иудейку с открытым христианином.