ибо всегда будешь иметь возможность в своих мыслях возвращаться в этот город снова и снова. «Я, по своему обыкновению, отмалчиваюсь, только пошире раскрываю глаза, когда все вокруг становится прекрасным до безумия»[966]. Он все время на ногах: осматривает интересные с точки зрения истории и природы окрестности города, простукивает скалы, изучая вулканические породы, взбирается на Везувий, смотрит сверху на кипящую пропасть, ходит по раскаленной почве, пока не начинают плавиться подошвы; в ботаническом саду у него в голове зарождается идея прарастения – он его не видит воочию, но уверен, что его и сегодня можно найти среди буйной итальянской растительности. На побережье он собирает ракушки, камни и высохшие скелеты морских животных.

В отличие от Рима, где он хотя и проживал в колонии художников, но в целом держался довольно замкнуто, в Неаполе его захватывает водоворот светской жизни. Он часто бывает в доме английского посла Уильяма Гамильтона, владельца знаменитой коллекции картин и антиквариата, хотя Гёте привлекают не древности дипломата, а его красавица-жена Эмма Харт, позднее вошедшая в историю как леди Гамильтон. В Неаполе она прославилась благодаря так называемым живым картинам, в представлении которых участвовала и сама, как правило, в весьма откровенных нарядах. Именно отсюда увлечение живыми картинами в последующие десятилетия распространится по всей Европе. Появлялся Гёте и в других аристократических домах. Если в Риме его проводником в светское общество был Тишбейн, то в Неаполе эту роль играл Филипп Гаккерт, который благодаря своему таланту живописца добился блестящего положения в обществе, а в Неаполе знал всех и каждого. Ему заказывала картины королевская чета, и благодаря ему Гёте сблизился с интеллектуальной и художественной элитой города. Здесь он не столь щепетильно соблюдал свое инкогнито – уже в Риме ему было сложно оставаться неузнанным. Слухи о его пребывании в Риме дошли даже до венского двора, где подозревали, что в Италии он оказался с тайной дипломатической миссией. К Тишбейну был даже подослан шпион с целью разузнать, чем занимается в Риме Гёте.

Но как бы то ни было, под вымышленным или настоящим именем, в Неаполе Гёте чувствует себя снова свободным и беззаботным и наслаждается этим чувством: «Неаполь – рай, каждый здесь живет в своего рода хмельном самозабвении. Со мной происходит то же самое, я, кажется, стал совсем другим человеком. Вчера подумал: либо ты всю жизнь был сумасшедшим, либо стал им нынче»[967].

До последней минуты Гёте не может решиться на морскую переправу в Сицилию. По тем временам это было довольно продолжительное и небезопасное путешествие. «Сомнения, ехать мне туда или не ехать, внесли тревогу в мое пребывание здесь; теперь, когда я окончательно решился, мне стало легче. Для моего мировоззрения это путешествие целительно, более того – необходимо. Сицилия – предвестник Азии и Африки, шутка ли оказаться в той удивительной точке, где сходятся столько радиусов мировой истории»[968].

До сих пор Гёте путешествовал по следам своего отца. До Сицилии он, однако, не добрался, и теперь у сына появилась возможность его превзойти. Для Гёте это было немаловажным мотивом. 28 марта 1787 года в сопровождении художника Кристофа Генриха Книпа Гёте всходит на борт фрегата, отправляющегося в Палермо. В пути он мучается морской болезнью, но, несмотря на это, находит в себе силы продолжить работу над «Тассо» в своей каюте. Это единственная рукопись, которую он берет с собой. На корабле у него возникает чувство, будто он находится «в утробе кита»[969]. Для Гёте это первое продолжительное морское путешествие. «Человек, которого не окружало безбрежное море, не имеет понятия ни о мире, ни о своем отношении к нему»[970].

Он без устали бродит по Палермо и его окрестностям, осматривает достопримечательности, наслаждается шумной городской жизнью, ищет прарастение среди буйной растительности местных садов. В высших кругах только и разговоров было что о прибытии Гёте. Его приглашает к себе вице-король – за обедом он интересуется у Гёте, насколько автобиографичен его «Вертер». От таких вопросов Гёте хочется бежать к морю, слушать шум прибоя и вдыхать запах водорослей: «волны, чернеющие на северном горизонте, их натиск на извилины бухты, даже своеобразный запах морских испарений – все это оживило в моих чувствах, в моей памяти остров блаженных феакийцев. Я поспешил купить Гомера, перечитал с немалой для себя пользой эту песнь…»[971].

Гёте не оставляет сюжет трагедии о Навзикае: дочь феакийского короля влюбляется в Одиссея и умирает от этой неразделенной любви. Вот что он пишет об этом замысле какое-то время спустя: «В этой композиции не было ничего, что я не мог бы почерпнуть из собственного опыта или списать с натуры. Я и сам путешествовал, и самому мне грозила опасность возбудить любовь, которая если и не приведет к трагической развязке, то может оказаться достаточно болезненной, опасной и вредоносной; и сам я <…> рисковал прослыть среди юношей – полубогом, среди людей серьезных – вралем, снискать незаслуженное благоволение и встретить множество непредвиденных затруднений; все это так сроднило меня с моим планом, с моими намерениями, что я жил мечтами о нем во время моего пребывания в Палермо, да и потом, путешествуя по Сицилии»[972].

За эти четыре недели, проведенные на Сицилии, Гёте кое-что пишет для будущей трагедии, в частности, монолог Навзикаи, обращенный к Одиссею, где она говорит о своей любви, о которой и сама еще только догадывается, и делится своими недобрыми предчувствиями:

Ты не из тех, что, появившись

Издалека, и лгут, и хвастают без меры,

И льстят другим <…>.

Ты – муж достойный, и тебе я верю,

В твоих речах и смысл есть, и чувство,

Как песнь поэта, слух они ласкают

И сердце увлекают за собой[973].

История Навзикаи разворачивается в чарующей атмосфере Средиземноморья: «Сиянье белое над морем и над сушей, // Недвижный воздух ароматом напоен»[974]. Позже Гёте было сложно пробудить в душе воспоминания об этих солнечных, дрожащих от зноя днях, и история о Навзикае так и осталась незавершенной.

В Палермо Гёте узнает, что шарлатан Калиостро, прославившийся на всю Европу благодаря «делу об ожерелье королевы», и Джузеппе Бальзамо, родившийся в Палермо и заслуживший дурную славу «из-за разных бесчестных проделок»[975], – это одно лицо. Гёте, который несколько лет назад из-за Калиостро рассорился с легковерным Лафатером, а историю с ожерельем французской королевы воспринял как симптом упадка общественной морали, пришел в чрезвычайное возбуждение, узнав, что этот