своей увлеченности практическими занятиями искусством. «Искусство – дело серьезное, если относиться к этому вопросу с некоторой строгостью <…>. Этой зимой у меня еще дел невпроворот, ни один день, ни один час не должны быть потрачены впустую»[985]. Свое второе пребывание в Риме Гёте и в самом деле организует с методической точностью. Он берет уроки сразу у нескольких художников, осваивая с их помощью законы перспективы, рисунка, цвета и композиции. Он изучает анатомию. Человеческое тело для него – высочайшее произведение искусства. Но чем больше он погружается в практические занятия живописью, тем яснее понимает, что не создан быть художником. Он видит границы, которые никогда не сможет преодолеть, но в то же время осознает, что эти экзерсисы, пусть даже они не выходят за рамки подражания природе, способствуют лучшему пониманию и «живому восприятию» искусства. Однако когда в конце своего пребывания в Риме Гёте пишет герцогу, что «вновь обрел самого себя, но в каком качестве? В качестве художника!»[986] – он имеет в виду отнюдь не живопись, а поэзию.

В Риме на исходе лета 1787 года у Гёте были все основания чувствовать себя в самом расцвете творческих сил, поскольку к сентябрю он наконец завершил своего «Эгмонта». «Задача у меня была невыносимо трудная, и никогда бы мне ее не выполнить, не будь у меня неограниченной свободы жизни и духа. Подумайте, что это значит: взяться за пьесу, написанную двенадцать лет тому назад, и завершить ее без всяких переделок»[987].

Он начал работать над этой пьесой еще осенью 1775 года, незадолго до отъезда в Веймар, и именно поэтому последняя книга «Поэзии и правды», посвященная концу Франкфуртского периода и отъезду в Веймар, завершается дерзкой фразой верящего в свою судьбу Эгмонта: «Словно бичуемые незримыми духами времени, мчат солнечные кони легкую колесницу судьбы, и нам остается лишь твердо и мужественно управлять ими, сворачивая то вправо, то влево, чтобы не дать колесам там натолкнуться на камень, здесь сорваться в пропасть. Куда мы несемся, кто знает? Ведь даже мало кто помнит, откуда он пришел»[988].

Слова Эгмонта в конце автобиографии – безусловное свидетельство того, что автор во многом отождествляет себя с этим персонажем. Пьеса так долго оставалась незавершенной, а Гёте предпринимал так много неудачных попыток ее завершить – не потому, что в какой-то момент он мысленно отдалился от нее, а потому, что ее содержание по-прежнему слишком сильно его волновало. Однажды в переписке с Шарлоттой он назвал «Эгмонта» «удивительной драмой»[989]. Сходство Эгмонта с самим Гёте в его бурные годы слишком очевидно. «Я хочу лишь попытаться искоренить студенческую разнузданность его манер»[990].

Эгмонт обладает жизненной силой и любит жизнь, он непредсказуем и горяч, свободен и беззаботен, дружелюбен и энергичен. Это человек, который наслаждается жизнью, умеет жить и позволяет жить другим. Как Гёте пишет в «Поэзии и правде», он придал ему «необузданное жизнелюбие, безграничную веру в себя, дар привлекать все сердца (attrattiva), а следовательно, и приверженность народа, тайную любовь правительницы и явную – простой девушки, участие мудрого государственного мужа, а также сына его заклятого врага»[991].

Гёте знал, что и сам обладает этим даром привлекательности (attrattiva), и своего любимца Эгмонта он наделил этим даром столь щедро, что в этой привлекательности появляется даже нечто «демоническое». Сразу же за процитированным выше пассажем, посвященном Эгмонту, в «Поэзии и правде» следуют знаменитые размышления Гёте об этом «демоническом начале», смысл которого в современном языке приблизительно отражается в понятии харизмы. Однако какое бы понятие мы ни использовали, в этом магнетизме жизненной силы, излучаемой добрыми или злыми воплощениями подобного типа личности, всегда есть какая-то загадка. Как пишет Гёте, от демонических (или харизматических) людей «исходит необоримая сила, они самодержавно властвуют над всем живым»[992].

Эгмонт тоже излучает эту силу, но он слишком добр, чтобы использовать свой дар в корыстных целях. Он просто проживает ее в своих поступках. И притягательностью для окружающих или, более того, властью над ними обладает не то, что он делает, а то, чем он является. Эгмонта любят не только женщины и особенно Клэрхен, его любит народ. Неслучайно жители Нидерландов в борьбе за независимость от Испании именно его избрали героем-освободителем. Гёте изображает Эгмонта человеком, далеким от политики: он попадает в политику случайно, и в конце концов это становится причиной его гибели. В Нидерланды приезжает герцог Альба. Вильгельм Оранский, политик по своей сути, без труда разгадывает маневры Испании, цель которых – устранить ненадежную голландскую аристократию. Вильгельм предупреждает Эгмонта об опасности, он призывает последовать его примеру и подождать более подходящего момента для восстания. Эгмонт не слушает его советов: он верит в короля, верит в свой народ, а самое главное – он верит в себя. Окольные пути, интриги и расчет он презирает и потому сам идет в ловушку, приготовленную для него Альбой. Это происходит в четвертом действии, и в этот кульминационный момент раскрывается своеобразное величие Альбы. Он действует хладнокровно, расчетливо, рационально. В Альбе воплощено политическое демоническое начало. От него исходит сила другого рода. Власть Эгмонта проистекает из его личности, Альба же олицетворяет собой власть как систему; он – ее подлинное воплощение, а не просто представитель. В этом смысле они антиподы власти – власти личной и безличной.

Гёте долго мучился с этим четвертым действием драмы и с противопоставлением двух главных героев. Он снова и снова застревал на нем на протяжении всех тех лет, что работал над пьесой, как, например, в конце 1781 года, когда писал Шарлотте: «Мой “Эгмонт“ почти готов, и если бы не несносный четвертый акт, который я ненавижу и непременно должен переписать, то к концу года я закончил бы затянувшуюся работу над этой вещью»[993]. Наконец летом 1787 года в Риме это произошло. Пер вого августа четвертый акт был готов, а значит, главную проблему Гёте преодолел. Но в чем, собственно, заключалась проб лема?

Гёте не хотел облегчать себе жизнь, превращая Альбу в шаблонного политического злодея. Альба должен был представлять сферу государственно-политической жизни абсолютно достойным, внутренне обоснованным, хотя и пугающим – с точки зрения Эгмонта – образом. К этому Гёте подталкивал его опыт государственной службы в Веймаре. Его деятельность, конечно, была начисто лишена демонического начала, и лишь в самых редких случаях ему приходилось решать вопросы жизни и смерти, но, несмотря на это, Гёте смог на собственном опыте убедиться в том, что в государственно-политической сфере