после моего отъезда, как мне передавали позднее вырвавшиеся из Совдепии, большевики конфуз свой спрятали в карман и плюнули, так сказать, прямо в лицо всем обещанным свободам, окончательно задув свободное слово.

В этих газетах сообщалось о кошмарных условиях жизни многих тысяч беженцев из Польши, жаждавших вернуться в родные края, громадного количества украинцев, а вернее, просто русских, спасавшихся от прелести советского рая, и военнопленных, как русских, так и немецких, стремящихся скорее вернуться на родину.

Газеты не преувеличивали. Донельзя загрязненная станция была забита многотысячным людом, все пути заставлены поездами, но движения никакого не замечалось. Всюду на видных местах висели надписи: «Граница временно закрыта».

Как мне сказали, это «временно» продолжается уже неделю, но вскоре ожидается открытие границы. Объясняли это обстоятельство на все лады, но самым правдоподобным было объяснение, что у немцев с товарищами вышли недоразумения. Пропускались с обеих сторон только санитарные поезда. Граница, как ее тут все называли, вернее сказать, демаркационная линия начиналась в нескольких сотнях шагов от вокзала. Орша-пассажирская была в пределах Совдепии, Орша-товарная была уже в руках немцев. Демаркационная линия была ясно обозначена высокой оградой, метра в три вышиной, из колючей проволоки, весьма солидно и прочно построенной. Ограда эта тянулась направо и налево от вокзала, сколько глазу было видно. За ней стояли немецкие посты, приблизительно по одному часовому на каждые сто пятьдесят шагов.

По-видимому, германская каска была в большом респекте – к ограде и на десять шагов никто не проходил.

С нашей стороны часовых не было, и только изредка вдоль ограды проходили патрули каких-то оборванцев в полувоенной форме с винтовками, болтавшимися на веревках за правым плечом, вместо ремня. Во время осмотра мною демаркационной линии, проходя недалеко от забора по тропинке, ведшей к пропускному пункту, я наткнулся на такой патруль.

С немецкой стороны до меня донесся такой диалог:

– Du, Karl, was fuer Halunken sind das?[66]

Я увидел здоровенного немца, видимо только что приехавшего сюда и с удивлением смотревшего на наших красавцев, проходивших мимо него. Его сосед Карл ответил ему:

– Das sind keine Halunken, das ist die russische Grenzwache![67]

– Ah, so… Und ich dachte…[68] – вырвалось у него, и он мерно и тяжело зашагал к своему участку.

Что думал этот немец, он не сказал, но нетрудно было догадаться, за кого мог принять наших товарищей этот бравый немец и что он о них подумал. После фронта я впервые видел немцев, так сказать, на мирном положении, но, когда услышал этот разговор, сердце мое облилось кровью, сделалось тяжело и обидно на душе… До чего мы дожили! Какой позор!

Когда я подошел к пропускному пункту, устроенному на шоссе для проходивших границу пешком и на лошадях, я увидел огромные ворота в ширину шоссе и рядом с ними калитку с вертушкой перед воротами. За ними стояли усиленные наряды часовых, а в нескольких десятках шагов был выстроен прехорошенький деревянный домик, где, видимо, помещался караул и начальник пропускного пункта.

Около калитки стояла большая очередь разнообразного люда, стремившегося попасть на немецкую сторону. Несколько унтер-офицеров и фельдфебелей очень тщательно контролировали документы, по очереди пропуская столпившихся. Я уж было обрадовался, что, быть может, здесь мне удастся проскочить, но на мой вопрос один из унтер-офицеров очень любезно ответил:

– Ausgeschlossen! Hier laesst man nur die Grenzbewohner durch![69]

Потерпев неудачу, я вернулся на вокзал. В это время на немецкую Оршу подходил санитарный поезд с немецкими военнопленными. Из открытых окон вагонов слышались веселые голоса, возгласы, крики и неслось пение: «Deutschland, Deutschland uber alles!»[70]

Многие солдаты высовывались в окна, махали платками и своими шапочками. Доносились прощальные крики, вроде «Прощайте, товарищи!», с прибавлением трехэтажного непечатного ругательства… Так поминали немцы наших товарищей, давших им возможность вернуться на родину, за их доблести!

Поезд быстро проходил мимо вокзала, и вскоре за ним мелькнули два глаза красных фонарей, и он скрылся в немецкой Орше, провожаемый с нашей стороны тысячами завистливых глаз.

Я уже собрался войти в заплеванный зал 1-го и 2-го классов, как увидел длинную фигуру германского офицера в гусарском доломане и цветной фуражке, мерно прохаживавшегося с папиросой в зубах и стеком в руках по перрону.

Еще в Петербурге среди разных заметок об Орше я прочел, что эвакуацией немецких военнопленных в Орше заведует гусарский офицер фон Боден.

Я решил идти напролом, так как другого способа вырваться отсюда не было, и, подойдя, обратился к нему по-немецки:

– Verzeihen Sie bitte, Herr Leutnant, darf ich Ihnen ein paar Worte sagen?[71]

Он вздрогнул и обернулся:

– Was wuenschen Sie denn?[72]

– Ich bin russischer Offizier und reise von Petersburg zu S. К. Н. Grossherzog von Hessen in wichtiger Angelegenheit[73].

Говорил я почти шепотом, но на лице немца не выразилось ни малейшего удивления.

– Haben Sie Dokumente?[74]

– Jawohl[75].

– Morgen um 10 Uhr kommen Sie zu der Demarkationslinie![76]

Он повернулся налево кругом и тихими шагами, пощелкивая себя стеком по сапогу, как ни в чем не бывало пошел дальше по перрону.

Перемучившись всю ночь на твердой скамье, чемодан я сдал на хранение (тогда это еще существовало!) и собирался уже пройти к пропускному пункту, как вдруг услышал недалеко от себя разговор, из которого понял, что кое-кого большевики пропускают, но для этого надо сходить в местечко и исхлопотать себе в местном Совете пропуск. Его дают, но это стоит денег. Я принял это к сведению и без четверти десять был около заветных ворот. С немецкой аккуратностью (часы мои показывали ровно 10 часов) из сторожки вышел офицер, с которым я вчера говорил, подошел к воротам, сделал знак часовому, ворота приоткрылись, еще один шаг, и я оказался на немецкой стороне.

Я пошел за лейтенантом к сторожке и когда вошел туда, то в одной из комнат застал еще двух офицеров, капитана Генерального штаба и поручика в форме летчика.

Офицеры представились мне. Лейтенант, который привел меня, как я и предположил, оказался фон Боденом, тем самым, о котором я читал в газетах. Фамилии других я сейчас не помню. Капитан попросил у меня документы. Когда я вынимал их (они просто у меня весьма аккуратно спрятаны), то летчик, наблюдая мои манипуляции, одобрительно покачал головой и заметил:

– Sehr gut! Tadellos! So aehnlich habe auch ich gemacht, als ich in London war[77].

Когда офицеры убедились в подлинности моих документов, а особенно когда увидели