дошла очередь, какой-то носатый, с отвислыми ушами брюнет, осмотрев мои документы, нашел их вполне достаточными и поставил выездной штемпель. Я ликовал и хотел подсунуть товарищу 25 рублей, но он отказался, любезно ответив:

– Что вы, товарищ! С вас? Ни за что!..

Получив еще одну отметку от самого комиссара, я стрелой помчался на вокзал, взял находившийся на хранении чемодан, нанял за 25 рублей извозчика, согласившегося перевезти меня в немецкую Оршу, и тронулся в путь.

Через полчаса езды по шоссе я оказался около домика, находившегося в версте от германского пропускного пункта, где помещалась советская таможня.

Извозчик мой остановился. Ко мне подошли два субъекта с винтовками, сотоварищи тех самых «Halunken», которых я уже видел в первый день по приезде. Они отобрали у меня паспорт и удостоверение и пошли с ними в дом. В то же время ко мне подошел благообразный старичок, оказавшийся старым таможенным чиновником, но состоявший теперь на советской службе, который спросил меня о том, что находится в моем чемодане. Приняв два десятка папирос, старичок оставил меня в покое и сказал вернувшимся субъектам, что вещи мои досмотрены и ничего предосудительного нет. Получив документы, я приказал извозчику гнать скорее, так как я рискую опоздать к поезду. Мне не верилось, что все мои муки кончились, что красный кошмар остается позади и что пережитый год душевного рабства окончился.

Вот и ворота. Я показал пропуск. Часовой открыл их, и мы очутились в ином, свободном мире!..

Я снял шапку и перекрестился широким русским крестом…

«Спасен!» – мелькнуло у меня в голове…

Глава XVI

Курьерский поезд Жлобин – Киев быстро мчался, строго следуя расписанию, и не останавливался на маленьких станциях. Они мелькали перед глазами, совсем как раньше, чистенькие и аккуратные, но с неизменными немецкими часовыми в касках, мерно прохаживавшимися по перрону.

Я сидел в чистом купе с мягкими диванами, и мне не верилось, что это явь, не сон, а действительность! В вагоне публики было мало. Всюду виднелись немецкие надписи: «Для курящих» – «Fuer Raucher», «Занято» – «Besetzt», «Заказано» – «Bestellt», «Только для офицеров» – «Nur fuer Offiziere» и т. д.

Медные части вагона сверкали полировкой, коридор был подметен, окна протерты, и даже имелся проводник, к моему изумлению принесший, как встарь, вечером запломбированный мешок с чистым бельем и постеливший мне кровать!

Все надписи были не пустым звуком, а их почтительно читали и строго исполняли, и если купе в дороге и заполнялось, то в пределах положенного количества пассажиров, словом, в каких-нибудь нескольких часах от советского рая все шло по-старому, все было в полном порядке и жизнь текла нормально. Грустно было сознавать, что причиной такого благополучия являются немецкий сапог и немецкая каска, твердо стоявшие на нашей земле и перед которыми русский народ в массе трепетал и низкопоклонничал…

Никакого хамства и в помине не было, его как рукой сняло. На станциях ко мне обращались какие-то типы в военной форме, видимо бывшие солдаты, и, присматриваясь к моей полувоенной форме, прикладывали руку к козырьку, величали:

– Ваше благородие…

Но это мало меня радовало, и я не без омерзения вспоминал недавно виденную мною в Жлобине картину.

Перрон в блестящем порядке. Всюду у входов и выходов бравые немецкие часовые и какой-то лейтенант, фланирующий, видимо, для порядка по платформе.

В ожидании поезда меня благодаря удостоверению, полученному в Орше, пропустили на перрон, остальная же публика, столпившаяся внутри вокзала, сдерживалась немецкими фельджандармами. За пять минут до отхода поезда они стали, после проверки документов, пропускать пассажиров по очереди на платформу.

Одним из первых на перрон попал здоровенный парень в военной форме, распоясанный (пояс висел у него на плече), с воротником рубашки, загнутым вовнутрь, и фуражке, блином сидевшей на голове, из-под которой выбивался ухарский клок волос. Одним словом, это был, по-видимому, типичный сотоварищ тех революционных воинов, о которых я уже писал, виденных мною не только в Орше, но и во всей Совдепии, который с легкостью мог стать красой 1-го Тюменского уланского эскадрона! Парень остановился в конце платформы, заложив руки в карманы, закурив цигарку, и с интересом стал наблюдать образцовую смену германских часовых. Лейтенант заметил этого субъекта, игриво помахивая своим стеком, ленивыми шагами подошел к нему и, не говоря ни слова, огрел этого молодца по физиономии накрест стеком так, что багровые полосы, как шрамы, сейчас же выступили на ней. Вмиг исчезло с лица этого молодчика ясно выраженное революционное нахальство, цигарка вылетела изо рта, рубашка была застегнута и пояс оказался на месте. Перед лейтенантом стояла жалкая фигура с рукой у козырька, на дрожащих согнутых коленках, умоляюще лепетавшая:

– Вв-в-вин-о-ов-ват, ва-ш-аше благ-лаг-о-о-родие!

Лейтенант презрительно сплюнул.

– R-r-raus! Gauner![85] – свирепо крикнул он.

Gauner не заставил себя долго ждать и быстро затерялся в толпе. В душе я вполне понял лейтенанта, возмутившегося при виде такой распущенной, хамской фигуры, вполне одобрил его поступок, но мне было безумно больно сознавать, что этот, все же русский, солдат без объяснения понял свою вину, затрепетал и затрясся, прося прощения у своего бывшего врага…

Этот же солдат в каких-нибудь десятках верст от Жлобина, встретив по ту сторону колючей изгороди своего, родного ему офицера, был волен распорядиться его жизнью и смертью. Рубашку «декольте», отсутствие пояса и цигарку в зубах считал он признаком особого шика и чуть ли не главнейшим завоеванием революции…

Вспомнились мне и озлобленные рожи комиссаров, виденных мною в немецкой Орше, когда, очутившись вне советской зоны досягаемости, я испытал шалое, быть может, мальчишеское желание сбросить штатское платье и надеть свою полувоенную форму, сшитую еще в Тюмени, с той лишь разницей, что я мог теперь надеть на фуражку офицерскую кокарду, которая была хорошо припрятана в чемодане, и пришить на борт плаща георгиевскую ленточку, тоже бывшую со мной. Сказано – сделано. Я остановил своего извозчика, не доезжая до станции, около большого состава товарных вагонов, стоявших порожними на запасных путях, расплатился с ним, дотащил чемодан в один из вагонов и там переоделся. Не успел я вылезть во всем своем великолепии из вагона на шоссе, чтобы пешком дойти до станции, как навстречу мне попался шикарный парный фаэтон. Когда он поравнялся со мной, я глазам не поверил: среди трех штатских, сидевших в нем, один был тот самый комиссар, который за два часа до этой встречи выдал мне пропуск в Совдепе!

Мы узнали друг друга. Сначала он при виде меня до того растерялся, что даже разинул рот, потом что-то сказал своим спутникам, и