Когда Марта вернулась к вечеру домой, брат не заметил в ней никакой перемены, – он был слишком занят собой и своими делами. Но она очень скоро почувствовала, что все в ней переменилось. Она хотела только одного: еще раз пережить то жаркое блаженство, которое испытала, стоя на коленях с задранной юбкой, когда Вальтер прижимался к ней сзади. Желание это мучило ее так нестерпимо, что однажды вечером, подкараулив Вальтера на лесной тропинке, когда он возвращался из города на велосипеде, она выскочила из-за деревьев и преградила ему дорогу. Он сперва испугался, но, быстро сообразив, чего ей надо, схватил ее за руку и потащил в кусты. На этот раз ей было не так хорошо, как тогда на лестнице, но через пару дней ее снова стала мучить та же неутолимая жажда.

Со временем она поняла, что дело не в Вальтере, а в ней, и что у других мужчин можно получить то же самое и даже больше. Так что скоро в деревне начали показывать на нее пальцем, и местные хозяйки, оберегая от нее своих мужей, перестали нанимать ее для уборки. Брат пару раз попробовал кулаками «вправить ей мозги», но, убедившись, что ничего не поможет, махнул на нее рукой. Так все и шло, пока она не начала вдруг толстеть и распухать, как тесто для праздничного пирога. Когда живот у нее вырос в два раза больше ее самой, одна женщина в булочной сказала: «Уж не беременна ли ты, девушка?», и она страшно испугалась, потому что сразу поверила, что так оно и есть.

Однако испугалась она напрасно – когда Клаус родился, жить ей поначалу стало даже как-то легче. Деревенские женщины жалели ее и дарили коляски, ванночки и поношенную детскую одежду, а кроме того у нее появились деньги, потому что ей каждый месяц стали присылать чек из социальной кассы. А, главное, ей делалось горячо и сладко, когда Клаус сосал ее грудь, и уже не так хотелось тискаться в кустах со всяким встречным. Она целые дни валялась на кровати в ночной сорочке и кормила Клауса, отчего он вырос большой и пухлый.

Неизвестно, сколько времени она бы так и нежилась, если бы соседки, забегая ее проведать, не обратили внимания, что в два года ребенок все еще не ходит и не разговаривает. С тех пор вся жизнь ее покатилась под откос. Обойдя десятки врачей, она окончательно убедилась, что она порченая, меченая и ни в чем ей не будет счастья, раз даже самые лучшие врачи не могут вылечить ее Клауса.

Она бы наверно тогда отравилась, как ее мать, если бы кто-то не привел ее в клинику доктора Шлинка. У него не было такой красивой серебряной бороды, как у Мастера, он не летал по воздуху в белых сандалиях, а ходил по полу в поношенных ортопедических башмаках, но зато он сразу замечал, когда Марте становилось невмоготу. А невмоготу ей становилось часто, с каждым годом все чаще и чаще.

Но доктор Шлинк ужасно ее подвел – как-то осенним утром он умер без всякого предупреждения, и Марта опять осталась одна. Она снова стала думать о смерти, тем более, что Клаус с годами совсем ее разлюбил, а ведь как любил когда-то! Она вспомнила, как они оба радовались, когда он был еще крошкой и она брала его с собой в душ, – он гладил ей живот своими маленькими ручками, а она намыливала его и щекотала. От этих воспоминаний ей стало совсем муторно, и она села на пол в чужой шуршащей комнате, совершенно позабыв, зачем она тут оказалась. Она бы так и сидела там до вечера в темноте, если бы фройляйн Юта не заглянула за портьеру, чтобы спросить, не случилось ли с ней чего.

Услышав ее голос, Марта поспешно ответила, что с ней все в порядке, вскочила на ноги и вышла в большой зал, который открылся за портьерой. Одна стена его сплошь состояла из окон, за которыми уже почти стемнело, а на остальных стенах, обтянутых зеленым штофом, были развешаны картины в золотых рамах, большие и маленькие, – прямо музей, да и только. В скромном доме доктора Шлинка не было никаких картин, зато там собирались одинокие люди, которым было трудно жить.

В центре зала возвышался треугольный алтарь, на котором стояла высокая ваза с одной-единственной красной розой. Хоть по залу тут и там были расставлены затененные абажурами напольные лампы, пространство его тонуло в сумраке, и только роза была ярко освещена узким вертикальным лучом, как будто из ее венчика к потолку возносился световой столб. Перед алтарем, держась за руки, полукругом стояли мужчины и женщины, человек тридцать, не меньше, в таких же белых балахонах, как у Марты. «Иди к ним, вон туда, видишь? Тебе оставили место», – шепнула фройляйн Юта и скрылась за портьерами. Марта немного потопталась у входа, потом преодолела смущение и вступила в общий круг. Протянув в стороны руки, она на ощупь нашла ладони своих соседей, которые готовно сомкнулись вокруг ее пальцев, и повернулась лицом к алтарю. Перед алтарем склонился в молитве Мастер, одной рукой опираясь на длинный меч, а за его спиной по обе стороны алтаря возникли в полумраке две женских фигуры, облаченные не в белые, а в цветные одежды. Хоть лица их были скрыты черными полумасками, в одной из них Марта узнала фройляйн Юту.

Заиграла музыка, Мастер поднял меч над головой и проговорил мощным голосом:

– Данной мне свыше властью я очерчу этим священным оружием защитный круг, чтобы изгнать из нашей среды все враждебные силы.

И сильным взмахом руки очертил круг над головами собравшихся. Как только он опустил меч, в незаметной до того люстре под потолком вспыхнули лампочки, вырвались из патронов и начали вращаться в воздухе, повторяя линию очерченного мечом круга. Световой столб над розой превратился в сплошное размытое сияние, внутри которого лепестки цветка разом оторвались от венчика и алым дождем рассыпались у подножия алтаря. Под звуки музыки обе женщины за спиной Мастера начали поспешно срывать с себя одежды, швырять их себе под ноги и исступленно топтать. На фройляйн Юте белье было белое, на второй женщине – черное, отделанное черным кружевом.

Мастер обратился к ней:

– Не случайно ты оказалась сегодня в черном, Жюли, не случайно. Это означает, что кто-то среди нас несет в своем сердце недоверие и вражду.

«Это он обо мне! – ужаснулась Марта. – Как он догадался?» Мастер тем временем подхватил мечом лежащий у его ног ворох белой ткани и поднял его высоко над головой.

– Вот ваши новые одеяния, – произнес он, стряхивая ткань с меча и подхватывая ее на лету. Она разделилась на два белых балахона, которые он протянул женщинам в белье. – Но прежде, чем вы наденете их, мы попросим космическую богиню защитить нас от злого глаза.

Жюли и фройляйн Юта взяли у Мастера балахоны, но не успели их надеть – вдруг раздался странный заунывный звук, похожий на рыдание, и они замерли, прижимая к груди белые складки ткани. Воздух наполнился вибрацией, исходившей со всех сторон. Казалось, завихряются и пульсируют все предметы, находящиеся в зале: оконные стекла, картины на стенах, затененные абажурами лампы в дальних углах.

В такт этой вибрации задрожала душа Марты, – и руки, и ноги, и соски, и жилки на шее, и в памяти ее, как в кино, замелькали все непоправимые беды ее жизни. Затрепыхалось сердце, закатилось куда-то вбок, оставляя в груди огромную, необъятную пустоту, в глазах зарябило, ноги подкосились, и наступила полная тьма.

Когда Марта очнулась, ни Мастера, ни людей в балахонах в зале уже не было. Луч над алтарем погас, и только высокий светильник под оранжевым абажуром отбрасывал зыбкий световой круг на ковер, на котором она лежала. Она с трудом подняла голову, и ее плохо сфокусированный взгляд наткнулся на склоненное над ней озабоченное лицо фройляйн Юты. Когда та заметила, что Марта пришла в себя, ее губы чуть заметно шевельнулись, но голос прозвучал так слабо, что Марта была не уверена, не ослышалась ли она: