Он закрыл глаза и постарался избавиться от мерзкого ощущения дергающейся под пальцами хрупкой шеи. Лучше всего попытаться заместить ее резиновым муляжом, обряженным в израильскую военную форму, – их было полно там, во дворе старой турецкой крепости, приютившейся на склоне лесистого ущелья реки Литани. Впрочем, назвать эти разрозненные группки хвойных деревьев лесом можно было лишь формально, – подлеска там не было, вместо кустов топорщились разнокалиберные валуны, вместо травы – каменные осколки. Так называемые курсанты разных национальностей – их было одиннадцать, неприкаянный сброд со всего света – размещались в двух дощатых бараках, приютившихся под арками полуразрушенной колоннады.

Он был среди них самый старый, и ему сначала даже нравилась тамошняя суровая муштра, – его тщеславию льстила легкость, с какой он овладевал жестокой системой смертоносных навыков. Однако удовольствие это быстро кончилось, когда его вызвали к оперативному начальнику лагеря для получения первого боевого задания. Суть, собственно, была не в самом задании, для выполнения которого потребовалось, правда, подавить привитую ему с детства брезгливость. Но черт с ней, с брезгливостью, – в его положении ее можно было бы списать как излишнюю роскошь. Суть была в чем-то другом. Может, в простецком скуластом лице оперативного начальника, – такие лица он часто встречал в детстве у солдат советской оккупационной армии в Дрездене. А, может, в его небрежной позе, локти врозь, сапоги вразвалку, – стоит ли сидеть навытяжку перед каким-то анонимным курсантом? Только при виде этой позы он, наконец, осознал свой зависимый статус – из Гюнтера фон Корфа он превратился в анонимного курсанта, в резиновый муляж для чьих-то тренировок.

Он мог бы, наверно, осознать это раньше, – еще до того, как тусклый взгляд оперативного начальника скользнул сквозь него, не отмечая деталей, – но какой-то защитный рефлекс не давал ему это сделать. И потому это открытие застигло его врасплох. Все же ему удалось не надерзить наглому русскому солдафону, а, скрыв свою неприязнь, четко козырнуть и отправиться выполнять задание. И это, и следующее, и следующее, пока он не удостоился высокой чести сыграть коронную роль чешского профессора Яна Войтека.

Сквозь равномерный рокот мотора в сознание прорвался какой-то посторонний треск. Он огляделся в поисках источника: хрипели наушники, повисшие на гибком обруче у него за спиной, – он отбросил их назад вскоре после взлета и забыл вернуть на место. Поколебавшись пару секунд – ему уже успело надоесть красноречие Патрика, – он все же надел наушники, чуть-чуть уменьшив громкость. Но это не помогло, голос у Патрика был зычный, он перекрывал даже рев мотора, и было ясно, что он говорит уже давно:

– … я катился, катился, катился, как мешок с картошкой… Счастье, что ботфортом за куст зацепился, а то бы так в реку и плюхнулся! Качусь и думаю: попал в старуху или не попал? Попал или не попал? Да как же иначе, попал, конечно, я стрелок классный, напрасно ты сомневался. Сомневался ведь, а, Рыцарь? Знаю, что сомневался, знаю! И напрасно.

Патрик на миг затих, втягивая в легкие воздух, – в наушниках зашелестело, забулькало, заурчало. Потом выдохнул – заурчало еще громче, потом рявкнуло – отрыжка у него, что ли? – и стало тихо. Самолет накренился и начал забирать куда-то влево. В наушниках снова забулькало, но уже потише:

– Слышь, Рыцарь, а звать-то тебя как? А то все Рыцарь, да Рыцарь, это ж не имя, а так, кличка. Имя-то у тебя есть или нету?

Кодовое имя – Рыцарь – резануло своей напыщенной глупостью, как же он раньше не заметил? И еще острей резанул дурацкий вопрос, есть ли у него имя. Действительно, есть или нет? Столько их было, имен этих, кодовых и некодовых, деловых и романтических, для врагов и для девушек, что он привык отзываться на любое и меньше всего на свое собственное. На него он отзывался только в зале суда.

– «Ваше имя, подсудимый?»

– «Я же вам его уже сто раз называл».

– «Не пререкайтесь с судьей, подсудимый. Ваше имя?»

– «Гюнтер фон Корф».

– «Гюнтер фон Корф», – повторил судья, оборачиваясь к стенографистке.

«Гюнтер фон Корф,»– записала стенографистка.

Значит, его имя Гюнтер фон Корф? Но, конечно, не для этого ублюдка, который продолжает настойчиво допытываться, как зовут его спутника, его подельника, связанного с ним общим риском. Нужно срочно ответить – не стоит, болтаясь между небом и землей, портить отношения с пилотом. Так кто же он – Ян Войтек, кем только что представлялся и паспорт которого – вечная ему память! – он успел, изорвав в клочки, похоронить в сырой земле под кладбищенским забором? Или Вилли Вебер, паспорт которого – надеюсь, ненадолго, – сейчас лежит в его кармане?

Ни тот, ни другой.

– Рыцарь, а, Рыцарь! – вопили наушники. – Да не тяни ты с именем, придумывай скорей! Все равно ведь правду не скажешь!

Имен много, сочинить можно любое, только как бы потом не запутаться. Особенно сейчас, когда нервы на пределе. Уж лучше назваться какой-нибудь привычной кличкой, которую уже примерял, приросшей к коже, так сказать. Созревающий соблазн опять найти убежище у Инге сам подсказал ему имя.

– Карл, – сказал он в торчащий у подбородка микрофон. – Зови меня Карл.

Карл! Карл фон Гревниц, возлюбленный Инге Губертус? А, может, никакой не возлюбленный, а просто наемный работник на ее свиноферме, – но все равно, подсознание сработало складно, хоть он еще ничего не решил. Он все еще колебался – разумно ли повторять прошлое? Однако если не возвращаться на Ближний Восток, то деваться больше некуда. Идея эта зародилась уже давно. Иначе с чего бы он стал осторожно проверять по телефонной книге, как обстоят дела в замке «Губертус»? Инге все еще носит фамилию Губертус, – неужто все еще не вышла замуж? А вот старик Отто из книги исчез, значит, умер бедняга, вечная ему память. А если даже и не вечная, неважно: в любом случае, в его памяти, – будь он хоть Гюнтер, хоть Карл, хоть кто иной – до конца дней останется место для коварного старика.

– А фамилия у тебя как? – не удовлетворился Патрик.

– А фамилия тебе зачем? Фамилию тебе лучше не знать, для твоей же пользы.

– Какая уж тут моя польза, Карл? – голос Патрика вдруг взмыл вверх, подогретый рыданием. – Какая может быть польза человеку, который все потерял?

– Что же ты потерял, Патрик? – зачем-то спросил Карл и тут же прикусил язык. Вступать в этот разговор не следовало, но слова сами сорвались в микрофон, – еще одно доказательство, что он не в себе. Патрик немедленно ухватился за протянутую ему соломинку:

– Как это, что? Одна пивная чего стоит, такой пивной во всей округе больше нет!

– Но она же была не твоя! Ее тебе купили, чтобы у тебя была вывеска.

– Что значит, не моя? – возмутился Патрик. – Была не моя, а стала моя. Они дом купили и инвентарь, это правда, но остальное я сам справил. Ты видел, сколько народу у меня бывало каждый вечер? Или народ они тоже купили? Ты знаешь, какую прибыль я им сдавал? Потерпели бы они еще пару лет, они бы все свои деньги поганые могли назад вернуть! Все, до последней копейки. Так нет, им это было невдомек, они тебя прислали на мою голову! И все пошло прахом: и пивная, и мастерская! Ну для чего, скажи мне, для чего тебе старуху убивать приспичило?