Между тем в задах свиты императора происходило шепотомвзволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные задепутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли изнее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва былаоставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугалото, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя еговеличество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение,объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, ноникого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хотькакую-нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо,осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.

— Il faudra le lui dire tout de meme… — говорили господасвиты. — Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] —Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия,терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из-под руки подороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.

— Mais c`est impossible… [Но неловко… Невозможно…] — пожимаяплечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшноеслово: le ridicule…

Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своимактерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишкомдолго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздалсяодинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву,двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее ибыстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска,скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гуламикриков.

Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками доДорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долгоходил у Камер-коллежского вала, ожидая депутации.

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в нейоставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста.Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.

В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностныйвзгляд он кажется таким же живым, как и другие.

Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелывокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалекапахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоитприглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как вживых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. Настук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружногоответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боемкрыльев производящих этот воздушный жизненный звук, — ему отвечают разрозненныежужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет,как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда тепломполноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет большеготовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогустражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобногозвуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и изулья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медомпчелы-грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношамивлетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открываетнижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших доуза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих заноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, — сонные,ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместочисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошкивощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенномертвые, неприбранные пчелы.

Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает головуулья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющихдетву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том видедевственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено.Грабительницы — черные пчелы — шныряют быстро и украдисто по работам; своипчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому немешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочкибестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое-где между вощинами с мертвымидетьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где-нибудьдве пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверхсил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они этоделают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, иликормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. Втретьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую-нибудь жертву ибьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух,спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобывидеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящихтысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых,полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого,сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнетгнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят исадятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, — остальные, мертвые, какрыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает меломколодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.

Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойныйи нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотявнешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, — депутации.

В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелилисьлюди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.

Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, чтоМосква пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись,продолжал ходить молча.

— Подать экипаж, — сказал он. Он сел в карету рядом сдежурным адъютантом и поехал в предместье.

— «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москвапуста. Какое невероятное событие!»] — говорил он сам с собой.

Он не поехал в город, а остановился на постоялом двореДорогомиловского предместья.