памятника, пред своей скромной палаткой, среди развалин, которые наполнялись грубым шумом лошадей, верблюдов и людей. Одиноко сидя в своём уединении и раздумывая, он вспоминал в своём уме о приключениях во время путешествия и составлял дурной баланс своего положения.

«В хорошее же положение попал ты, мой бедный Мишель! — говорил он себе. — Как-то ты выйдешь из этих дел? Как неуловим и скоротечен каприз событий! Как обрадовался я, когда увидел старого хана влюблённым в эту женщину, так как мне казалось, что эта любовь была обеспечением моего спокойствия. Хан, думал я, не должен вручить паспорта и благоприятствовать отъезду женщины, которую обожает. Но посмотрите, насколько женщины вероломны. Хотя Мари́ обманывает своего обожателя с сыном насхера и с многими другими, она, однако, добивается от него всего, чего захочет, и так его обольстила, что добилась разрешения на отъезд. Я тотчас же воспользовался этим и сообщил старому хану, что плутовка играет им, изменяет его любви, взяв новым любовником племянника предшествующего любовника, и что она женщина, столь же недостойная доверия, как и способная на все низости. Мари́ перешла в ислам, чтобы облегчить свой путь к цели и внушить к себе доверие. Я обнаружил постыдное плутовство этой комедиантки и сумел произвести достаточный переворот в уме хана, чтобы, не будучи более под влиянием прекрасных глаз негодяйки, он стал её подозревать и ненавидеть. Он мне вручил мой паспорт и пожелал успеха, уверяя, что он примет участие в моём успехе, благодаря своей любовной досаде. Ах, правда, говорят, что влюблённые тем более безумны, чем они старше. Этот старик обещал мне помощь и опору у всех губернаторов, области которых будут находиться на моём пути. Он должен воспользоваться возвращением гонца к Великому Софи, чтобы распространить обо мне благоприятные отзывы на пути, где я буду следовать; но, как только я уехал, мои добрые советы были забыты: старик вернулся к своей любви, и гонец Великого Софи, предшествовавший мне повсюду, ничего не сделал. И всё это благодаря воспоминанию о той же Мари́, которая даже на расстоянии, вполне изменяя ему, одержала верх надо мною в его ослабленном уме. В Тегеране я не знал, где поместиться, тогда как Мари́ и её смала (двор) занимали комнаты французского ордена. Но эта нанесённая мне обида будет ей стоить дорого. Я убил любовника; я убью и любовницу. Их отряд пройдёт через это болото, чтобы достичь Кашана. Клянусь всеми святыми, что им не удастся добраться до Кума...»

Так раздумывал Мишель, сидя на камне; его сабля упала на землю и лежала поперёк ружья; над ним летали ласточки и куропатки с одной расщелины стены, покрытой зеленью, на другую. В развалинах стояли лагерем солдаты — те же самые, что стреляли в Араратском ущелье. Пасущиеся лошади сдвигали ногами камни, перебегая от кустарников к кустарникам, растущим у колонн и разрушившихся стен. Верблюды пережёвывали пищу: одни — лёжа, другие — стоя, со сложенной надвое и связанной одной ногой. Красная сбруя, наборной работы ружейные приклады, медные кобуры, одеяла и бурнусы — всё это представляло беспорядочную кучу, отливавшую разными красками на тёмном фоне влажных плит. Солдаты развели огонь между большими булыжниками и котлами, висевшими под козлами из толстых палок, соединённых наверху. На четырёх главных углах Мишель поставил часовых верхами, для предупреждения при каждом приближении, и с той стороны, где вид не был закрыт никакими возвышенностями, можно было заметить на горизонте неподвижный силуэт одного из наездников.

Наступил вечер. Слуга принёс Мишелю его ужин: миску с пилавом, в которой кусочки мяса плавали в рисовом соусе. Мишель к нему не прикоснулся и ударом сапога опрокинул миску на траву. После нескольких минут раздумья он встал и направился к биваку. Там, вокруг огня, сидело около двадцати человек, истреблявших с беззаботным смехом содержимое в их громадной суповой чашке.

Мишель подал свисток, чтобы они замолчали. Ему надо было сообщить им несколько распоряжений.

— Вот и ночь, — сказал он, — надо хорошо следить. Не вероятно, чтобы отряд Мари́ Пёти путешествовал в темноте, но с наступлением зари наблюдайте за окрестностями. Добыча будет хороша для всех. Так как у этой распутницы есть разведчики, то останавливайте всех, кто бы ни проезжал, и приводите в мою главную квартиру.

Он удалился; все принялись за трапезу и опять развеселились.

Мишель мрачный и скучный блуждал среди развалин. Позади отдалённых гор поднялась луна, и фиолетовый пар покрыл угрюмую равнину. Серебристый отблеск сиял на углах старых камней, покрытых мхом, в развалившихся арках и раскрытых портиках. Воровской шорох ящериц и крыс заставлял дрожать сухие листья. Мишель слышал, как под его ногами хрустели камни, которые звучно ударялись с побелевшими от времени костями.

Солдаты закутались в свои серые одеяла и растянулись пред огнём, пламя которого отбрасывало на разрушившиеся стены красный отблеск пожара. Иногда на крик совы отвечало лошадиное ржанье и наполняло этот угрюмый пейзаж продолжительным стоном, который разносился эхом в соседних лесах.

Внезапно со стороны, где сторожил один из часовых, раздался выстрел. Грохот раскатился, как гром. Тотчас же все часовые были на ногах с ружьями в руках. Мишель прибежал на бивак.

— Что такое? — воскликнул он осторожным голосом.

Можно было ожидать всяких неожиданностей. Одни хотели бежать к сторожевому посту, чтобы разузнать, другие считали более осторожным окружить себя баррикадами и занять позицию позади развалин, чтобы находиться в более выгодном положении на случай нападения.

— Подождите, — приказал Мишель, — пусть каждый возьмёт свои заряды.

Несколько солдат вышли на передовой пост, чтобы исследовать горизонт. Вскоре были слышны их смех и песни, как будто они совершенно успокоились. Они почти тотчас же вернулись в сопровождении часовых, видя одетого в чёрную рясу иезуита, со связанными руками; позади старый солдат вёл под уздцы осёдланное животное пленника, раненное в лопатку.

— Это монах! Это монах!

И посыпались шутки.

— Что ты делаешь здесь в такой час?

— Он шёл служить обедню лягушкам, — говорили одни.

— Он искал Вифлеемскую звезду, — говорили другие.

— Он идёт собирать подаяния у колдуний развалин.

— Надень ему на голову его капюшон, а то он зачихает.

Отец Монье — так как это был он — не сморгнул глазом. Его бледное лицо было спокойно, а скрещённые руки он спрятал в широких рукавах.

Мишель привёл монаха к своей палатке и принялся его рассматривать при свете дымившихся факелов, которые держали солдаты воткнутыми на остриях своих штыков. Он приказал:

— Обезоружьте его; это какой-нибудь шпион.