Громким смехом прервал его слова грек.

— Вот уже пятнадцать лет ждут друзья Оттона, чтобы Болеслав наконец пришел в Рим с могучей дружиной. Не пришел. И не придет, поверь мне, не придет. Будь он дурачком или юнцом, полным книжных мечтаний, тогда пришел бы. Но он не дурак и не юнец. A германцы? Эти пришли бы, тут ты верно говоришь.

Только думаю, что Оттон уже не дождался бы их прибытия, не дождался бы… Да и не верю я, чтобы даже в этом унижении — как ты кощунственно назвал благословенную его судьбу, уготованную ему самодержцами базилевсами, — захотел Оттон призвать германцев, нет, не примирился бы он с ними, не соединился, не вернулся бы к своей германской природе… Скорей погиб бы, но не сказал бы о себе: "Я германец". Достойная супруга, умелая сестра базилевсов, еще заботливее бы взращивала в душе Оттона ненависть и презрение к племенной крови отца и деда, чем Феодора Стефания…

— Феодора Стефания?

— Что ты так кричишь? Да, Феодора Стефания. Была подле Оттона несколько лет красивая женщина с таким именем. Верно и ревностно служила она базилевсам. Что ты прячешь лицо в мех? Тебе холодно? Испей!

Долго длилось молчание. Все более уныло скрипели сани.

— Ты заболел? Дрожь бьет? Я же чувствую, как ты трясешься, — говорил дружелюбно грек и, поскольку Аарон не отвечал, вернулся к прерванному рассказу: — Молод ты еще, не понимаешь, какой обладаешь силой, когда посылаешь верную, преданную женщину спать с тем, чьи мысли ты хочешь подчинить своей воле… Много, много сделала Феодора Стефания. Поистине дивно сотворила София, предвечная мудрость, женскую душу. Скажи только женщине: "Вот ты спала с любимым, но пришел враг, лишил твоего любимого власти, могущества, чести, а потом и жизни — хочешь отомстить за любимого? Иди, спи с его покорителем и убийцей" — и пойдет. Самого Иуду, кажется, от ужаса передернуло, когда он, предавая, целовал. А женщину ужас не охватит, нет. Но не только Феодора Стефания верно базилевсам служила. Герберт-Сильвестр тоже.

— Что ты сказал?!

Так страшно Аарон крикнул, что грек даже рванулся. Побледнело на миг раскрасневшееся от мороза и напитка прозрачное лицо.

Долго вглядывался в Аарона удивленный грек.

— Догадываюсь, — сказал он, — что в Англии и Ирландии не меньше чтили Герберта, чем во Франции и Риме. Что я сказал, спрашиваешь? А то, что Герберт также во многом служил делу базилевсов. Но иначе, нежели та женщина, ибо невольно. Этот был наш непреклонный противник, все время ему виделась могущественная Западная империя, мечтал, ученый глупец, что его мысль, управляющая Оттоновой рукой, будет когда-нибудь из Рима править Константинополем. Западная империя! Давно уже погребенный и смердящий труп! Сын божий воскресил Лазаря, но Герберт никогда бы не воскресил труп Западной империи! Напрасно совершал он заклинания и магические обряды вокруг позлащенного гроба! А ведь как старался, как трудился! Сколь усердно возводил из заплесневелых развалин мощную твердыню! Но возводя, только разрушал. Стоило ему в одном месте скрепить кусок стены, как в другом месте она рушилась. Тревожило Герберта, что много греческих монахов среди венгерских дикарей толчется, боялся, что следом за монахами помчатся друнги императорской конницы, когорты пехоты, — и давай венгерского князя на нас натравливать! И не одними словами — бесценным даром: королевской короной. Той самой, которую Оттон Болеславу обещал. Ненадежного нового друга приобрел, а прежнего, верного, обидел… А уж больше всего Герберт нам помог, с утра до ночи внушая Оттону музыкой и красивыми словами: "Помни, что ты не германец, а римлянин!" Конечно, он добился цели, своей и нашей: возненавидел Оттон свое германское происхождение. А вот стал ли он римлянином? Если бы не умер, если бы женился на базилиссе, если бы имел от нее сына, истинного грека, если бы в Королевстве Павии верно служил базилевсам — был бы римлянином! Но не думаю, что это его римское состояние — единственно подлинно римское — порадовало бы Герберта, мечтавшего о воскрешении трупов.

— Хорошо ты все это рассказал. Умно. Но Оттона призвал к себе бог, Генрих же, истинный германец, именно за Альпы двинулся и вот-вот наденет императорскую диадему на германскую голову рукой папы, святейшего отца. Вот ты издеваешься над мечтаниями Герберта, а во что ваши искусные мечтания превратились? Снова у вас германцы не только на италийской стороне Альп, а в самом Риме! Попробуйте выгоните!

Грек усмехнулся:

— Выгоним! Я же сказал тебе, что есть два средства против святотатственного раздвоения империи. Из-за смерти Оттона одно уже не годится, это верно. Но второе осталось.

— Какое же это средство?

— Смотри, уже огни впереди мигают. Сейчас ночлег будет.

Удобный, теплый, истинно княжеский ночлег в крестьянской хате. Но Аарон ни на миг не сомкнул глаз. Блуждал памятью по прошедшим годам, воскрешал бесчисленные разговоры: свои с Гербертом-Сильвестром и Тимофеем, Тимофея с Экгардтом, Феодорой Стефанией и Иоанном Феофилактом, папы с польскими послами, вспоминал звучание арабской песни, переложенной на орган, под которую Сильвестр Второй сказал: "Поистине чудесный бывает мир сноп". А потом: "Император должен удалить от себя эту женщину. Должен".

Многое понял из того, что долгие годы казалось ему странным, непонятным. Много обнаружил следов стертых, запутанных. Но следы ног Феодоры Стефании — следы, ведущие через руки шестерых воинов с ложа Кресценция к ложу Оттона, — не мог проследить так точно, как остальные: то и дело терял их или вовсе не различал.

Утром он узнал от силезцев, что дальше поедут на конях, а не на волах. "Побогаче пошла местность", — с облегчением и радостью подумал Аарон. Хоть бы уж поскорей очутиться в Познани: чувствовал, что начинает недомогать. Все время знобило.

Когда стали впрягать в сани коней, Аарон не мог не заметить, с какой неприязнью, враждебностью, почти ненавистью смотрят исподлобья глаза силезцев на него и его спутника. Ведь сколько труда, сколько достатка вложено в такое богатство, как кони. А разве можно быть уверенным, что получишь их обратно? Они же могут ноги на льду поломать, волки могут их задрать, какой-нибудь княжеский дружинник может на них в Познани польститься, а то и сам князь, отправляясь в поход, прикажет их оседлать: саксонский или датский меч скорее повалит бесценное животное, чем волки, чем лед… Но не смели отказать силезцы: княжеский закон карал железом, а то и колом, если откажешься дать коней для путешествующих гостей, вельмож, придворных или княжеских дружинников.

Как только тронулись, Аарон спросил грека, почему он вчера столько говорил о Герберте как воскресителе Римской империи и даже словом не упомянул о том, чему больше всего посвятил рвения Герберт: о церкви Петровой.

И вновь снисходительно улыбнулся грек. Сказал, что наилучшим доказательством того, что латинский Запад не дорос, чтобы править сам по себе, без опеки старшего брата, греческого Востока, является именно раздвоение власти между церковью и мечом — раздвоение все более заметное, с тех пор как клюнийцы начали набирать силу. Аарон заметил, что грек рассуждает об этом точно так же, как рассуждал Оттон Третий, только с большей решительностью.