— Наместником Христа, — сказал он, — является августейший император. Как апостолы верно служили спасителю, так же верно должны их наместники, патриархи и епископы, служить наместнику Христа.

Но иначе, нежели Оттон, грек утверждал, что первым среди христианских епископов подлинным наместником Петра является патриарх Константинопольский, а не епископ старого Рима.

— Я же тебе вчера сказал, что величие Рима не там, где город, а где священная особа императора, наследника Константина равноапостольного. Петр своей столицей сделал Рим, а место наместника Петра там, где находится величие Рима. По не спорю, что и епископ старого Рима должен занимать в церкви видное место. Потому-то базилевсам так важно, чтобы епископами старого Рима — папами, как вы их называете, — были неизменно добродетельные люди, так же верные величию империи, как апостол Петр был верен Христу. К сожалению, в последнее время папами всегда бывали недостойные пастыри, преданные германским королям, а не базилевсам-самодержцам. Один только Иоанн Шестнадцатый…

— Иоанн Шестнадцатый? — прервал его Аарон возмущенно. — Ты говоришь об Иоанне Филагате, узурпаторе, симоните? Называешь его единственным достойным пастырем? Да это же самый недостойный из недостойных. Как Симон-волхв хотел за деньги приобрести священное могущество, так он за золото купил у Кресценция папское звание при живом Григории, подлинном святейшем отце.

— Поистине далеко от Рима до Англии и Ирландии! Это у вас там, на островах, так говорили о достопочтенном Иоанне Шестнадцатом? Уверяю тебя, что все было наоборот. Это Кресценций склонил Иоанна Филагата взойти на римский епископский престол…

Пред взором Аарона замаячил голый череп и огромная белая борода. Значит, правду говорил Нил, моля о пощаде для Филагата: единственно малодушием он прегрешил, а не симонией! Дрогнул пред угрозами Кресценция и малодушно — верно, весь трепеща от ужаса — потянулся к Петровым ключам…

— Кресценций — это такой же верный слуга самодержцев базилевсов, как отец его, и дед, и сын, хотя не раз им казалось, что они себе служат, своим мечтаниям о могуществе, о воскрешении Республики, столь же вздорным, как и попытки Герберта воскресить самостоятельную Западную империю… Если бы Владимир Русский получил базилиссу Анну и дал себя уговорить креститься на семь лет раньше, он бы ревностнее исполнял волю базилевсов, сражаясь против Болеслава Польского, защищая его единокровных братьев. А ты знаешь, что бы тогда было? Польшей правил бы не могущественный Болеслав, а тройка мальцов с матерью; разумеется, они не могли бы быть столь полезными Оттону в борьбе против славян на Эльбе, как их могучий первородный брат, и тогда бы не смог Оттон поспешить в Рим, чтобы вновь возвести на папский престол Григория Пятого. Понимаешь? Ошибка, совершенная на пути между Херсонесом и Киевом, обратилась в Риме против Кресценция и Иоанна Шестнадцатого. Получи Владимир Анну раньше, наверняка никогда бы не вернулся Григорий в Рим, а самого Оттона впустили бы — но только без Герберта — лишь как союзника, а то и как слугу базилевсов: не Сильвестр бы тогда, а Иоанн Шестнадцатый утверждал его в любви ко всему римскому и в презрении к германской крови… Оттон с папой Филагатом и патрицием Кресценцием — ах, сколь отрадное было бы зрелище для священных очей базилевсов!

— А разве Григорий Пятый знал, что Иоанн Филагат служит базилевсам?

— Нет, не знал. Но Герберт знал.

Аарон почувствовал — как и в прежние годы, — как сильно стучит в висках, как шумит в ушах, как холодно ногам, которые мгновенно занемели. Значит, Герберт знал! Так вот почему он не защищал Иоанна Филагата, брата своего по мудрости, от гнева и мести Григория, не знавшего…

— Но откуда вы знаете, что Герберт знал? — Голос его был сплошное удивление, наполненное ужасом и почти отчаянием.

— Мы знаем все.

— Велика ваша мощь, — прошептал Аарон побелевшими вдруг губами.

— Ты читал когда-нибудь похождения хитроумного Одиссея, ирландец? Известно ли тебе это волшебное сказание о деяниях мужа, который иначе, нежели Ахилл и Диомед, могучей силой хитроумной мысли силе плеча, столь часто ненадежной, надежно помогал?

Аарон оживился. Даже обиделся, даже оскорбился. Ну конечно, читал!

— Но ты читал настоящую "Одиссею"? Не переделку, не сокращенный пересказ, а именно несравненные песни слепца Гомера? Ты знаешь эти стихи?

И он прочитал несколько гекзаметров.

Аарон слушал, восхищенный, очарованный, умиленный.

— Нет, не знаю, — прошептал он. — Какие они прекрасные!

— Так слушай.

Потоком, великолепнее вод Гвадалквивира в волшебную лунную ночь, полились напевные строки, удивительные картины, сладкозвучные слова. Вот Одиссей сын Лаэрта проплывает мимо скалы сирен, вот побеждает ужасного Полифема, вот раздобывает лук, несущий отмщение, — и все силой своего острого ума — силой, вытекающей из мудрости.

— Понравилось? — спросил грек, прервав на половине гекзаметры. Видно было, что он и сам взволнован и упоен.

Аарон кивнул. Он не мог говорить. Только затуманившимся взглядом смог высказать, что никогда ничего подобного не слышал.

— Есть люди, — произнес некоторое время спустя грек, — которые сомневаются, есть ли в человеке что-то сверх животной его натуры. Не верят, что мы созданы по образу и подобию божьему, думают, что человеческая душа такая же смертная, как и тело. Лукреций, латинский поэт, даже в стихах это воспел. Читал его?

— Нет. И благодарю мудрость всевышнего, что не попустила читать подобные мерзостные кощунства.

— А жаль, что не читал. Потому что именно Лукреций стихом своим противоречит своему кощунственному заблуждению. Когда слушаешь его чудесные гекзаметры, просто не веришь, что в человеке, который создал такое великолепие, нет ничего, кроме звериной натуры. А ул? когда Гомера слушаешь!.. Мысль, которая сотворила эти непревзойденные сказания, искусство, которое в такой стих их воплотило, — не может не быть бессмертной… не может не быть отблеском мысли и мастерства, которые замыслили и сотворили вселенную… Я был как-то в Италии, в Равенне… Видел в церкви святого Виталия мозаику, изображающую императора Юстиниана и его двор… Кто раз взглянул на это лицо, уже никогда не усомнится: существо, которое сумело из цветных камешков создать такие образы, не может не быть образом бога.

Аарон вздрогнул. Не первый раз уже он слышит эти слова. Без труда вспомнил, где слышал их раньше. Именно в Равенне, именно в церкви святого Виталия, именно под этой самой мозаикой, о которой говорил сейчас грек. Он сидел у ног Герберта, тогда еще архиепископа Равенны. Напротив Герберта поместился Ромуальд — пустынник, схимник, строгий к себе и к другим. Поодаль стоял Одилон, аббат аббатов, глава могущественной клюнийской конгрегации.

Спрятал прекрасное лицо в ладони Одилон. Еще крепче вцепился в поручни кресла Ромуальд, опустил к полу полные слез глаза Аарон; Герберт же все более радостным голосом, все более звучным — напевным и мягким, словно нежное звучание органа, — доказывал тогда, что ни в чем с такой силой не проявляется подобие человека с творческой мудростью бога, как именно в творении. А что может сотворить человеческая мысль? Может сотворить прекрасный храм из мертвого мрамора, чудную музыку из беспорядочных звуков, изумительный стих из обычных слов. И из цветных камешков может создавать людские образы, столь похоже на живых людей, что даже дух захватывает от одной мысли, что такие чудеса способна создавать изощрившаяся человеческая мудрость. "Взгляните только на лица, которые перед вами на мозаике", — закончил Герберт свое слово с тихим вздохом, исполненным глубокой растроганности и восхищения.