не менее собрал тетради, пригладил волосы и на глазах потрясенного, но вполне довольного развитием событий класса пошел вслед за офицером. Они выехали со школьного двора на мотоцикле с коляской. О чем говорили дорогой, ни Андрей, ни Олег Павлович сегодня не помнят, а я не хочу выдумывать. Но ход мыслей каждого, исходя из последующих с ними бесед, я, кажется, позволю себе изложить.

Шуров прежде всего мог искоса посмотреть на Андрея и припомнить, откуда ему знакомо это лицо: четыре года назад Зинаида Ильинична Малахова приносила в милицию фотографию сына, прося помочь в розыске беглеца. Припомнив, Олег Павлович мог бы казниться: почему он еще четыре года назад не вник в причины, толкнувшие ребенка на побег, почему не занялся им серьезно? И тут же успокоил бы себя, потому что, пожелай он серьезно вникать в каждого, оказавшегося на его пути, ему пришлось бы работать по сорок восемь часов в сутки.

Затем Олег Павлович мог прикинуть, много или мало ему предстоит маяться с этим парнем, и даже перебрать варианты «маеты». Правда, сколько бы их ни было, этих вариантов, главного Олег Павлович все равно не знал: что кардинально следует сделать, чтобы вернуть Андрея на путь истинный? Передать его совету общественности при детской комнате милиции? Но это будет означать, что, получив Андрея, теперь уже совет станет ломать голову, что с ним делать. Побеседовать с Малаховым лично? Но этих бесед «по душам» едва хватает ребятам до порога милицейской комнаты. Отправить злое письмо на работу родителей? Но подобные письма, как хорошо знал Олег Павлович, «без обратного адреса». Обратиться за помощью к шефам-комсомольцам, кстати, работающим на том же заводе, где и Малаховы, и попросить их приглядеть за Андреем? Но очень уж нескорые по своей отдаче результаты у этой шефской работы, не всегда их сразу и видишь. Стало быть, остается последняя мера: поставить Андрея перед комиссией по делам несовершеннолетних.

Тут Олег Павлович мог еще раз взглянуть на Андрея, задумчиво сидящего в мотоциклетной коляске, и решить, что, судя по всему, обойдется беседой. Во-первых, Малахов не рецидивист, а со «свеженькими» было принято не торопиться. Во-вторых, его родители — люди грамотные, не алкоголики, никогда не судимые, то есть семья, слава богу, благополучная. Наверное, избаловали сына, приучили к деньгам, да еще «улица» повлияла, — типичный случай.

Короче говоря, в результате вышеизложенных размышлений Олег Павлович мог нарисовать себе облегченную картину, не требующую принятия радикальных мер, которыми он, к слову сказать, все равно не располагал.

Теперь оставим Шурова и обратимся к Андрею Малахову. Мне доподлинно известно, что по дороге в милицию он целиком находился во власти страха и нехороших предчувствий. Они еще более подтвердились и усилились, когда Шуров, введя Андрея к себе в кабинет, будто бы между прочим спросил: «У тебя есть черная шапка с таким козырьком?» В отличие от других, умеющих сознаваться сразу, Андрей обладал привычкой сначала отрицать любую свою вину, «пока не докажут». Вроде бы для достоверности, он переспросил Шурова: «С козырьком? Черная?», а затем, посмотрев на потолок и перебрав в уме «полторы тысячи» своих зимних шапок, твердо сказал: «Нет, нету». И, как в счастливом сне, Олег Павлович удовлетворился таким ответом, сказав: «Ну и бог с ней», — и больше к шапке не возвращался. Оказывается, это был не нацеленный, а дежурный вопрос, который Шуров задавал каждому подростку, вошедшему в кабинет: на отделении милиции «висело» нераскрытым преступление, совершенное, по словам потерпевшей, «мальчиком в черной шапке с длинным козырьком». И только тут Андрей в виде подарка узнал причину, по которой его привезли в отделение. «Про телефоны-автоматы сам будешь рассказывать? — спросил Шуров. — Или прочитать тебе показания Клярова?»

С этого момента Олег Павлович, как «детектив», прекратил для Андрея свое существование. Десятки раз впоследствии, направляясь к Шурову в кабинет то ли по вызову — то есть своими ногами, то ли приводом — в сопровождении работника милиции, Андрей был безмятежно спокоен.

Образ Шурова как воспитателя сложился у меня после бесед с людьми, имевшими с ним дело. Клавдия Ивановна Шеповалова: «Откровенно слабый товарищ, но его слабости есть продолжение несовершенств в работе нашей комнаты милиции по воспитанию подростков и профилактике преступлений». Зинаида Ильинична: «Душевный и чуткий человек! Раз в месяц, но обязательно позвонит по телефону и спросит: «Где ваш сын?» Я даже испугаюсь, скажу: «Ой, Олег Павлович, не знаю. Что случилось?» А он: «Надо бы знать, тогда ничего и не случится!» Володя Кляров: «Какой он, понятия не имею, никогда лично им не интересовался. Придет, бывало, в «сходняк», остановится возле беседки, поманит пальцем любого на выбор — и к себе, в кабинет». Роман Сергеевич Малахов: «Я его один раз всего-то и видел и ничего сказать не могу. А детская комната милиции — это чушь. Как жалобная книга: в нее пиши, не пиши, а толку мало». Андрей Малахов: «Олег Павлович — мужик безвредный, с ним жить можно, особенно не приставал. Вызовет и говорит: «Садись, Малахов, сейчас буду тебя воспитывать!» И начнет свою ду-ду. Здесь главное — слушать и поддакивать, и тогда он оставит тебя в покое».

Наконец, мои собственные впечатления. Однажды, в очередной раз вернувшись из колонии, я направился к Олегу Павловичу, совершенно серьезно относясь к тому обстоятельству, что детская комната милиции — одно из главных звеньев в системе раннего предупреждения подростковой преступности. Комнату я нашел довольно быстро, хотя ничего детского в ней не было: ни книг, ни игрушек, ни даже телевизора, — и, по всей вероятности, быть не должно, аналогия с детсадом по меньшей мере наивна. Я увидел два казенных стола, несколько стульев, тяжелый сейф, пепельницу для курящих, корзину для бумаг, шкаф, заваленный папками, и решетку на единственном окне, так как этаж был первым. Суровость внешнего вида давала более правильное представление о целях и задачах детской комнаты, нежели ее инфантильное название.

Олег Павлович сидел за одним из письменных столов, несмотря на субботу или, может быть, благодаря ей: по субботам и воскресеньям милиция, как известно, трудится с удвоенной нагрузкой. Быстрый и энергичный, он успевал одновременно говорить со мной, писать какую-то бумагу, перелистывать чье-то «дело», отвечать на телефонные звонки и еще сам звонить.

Когда я спросил Шурова, помнит ли он Андрея Малахова, многозначительный взгляд Олега Павловича, обращенный на шкаф с папками, дал мне понять, что каждого запомнить невозможно. В шкафу у Шурова в день моего прихода было шестьдесят семь папок: двадцать подростков в разное время вернулись из колонии, за ними был нужен глаз да глаз, а остальные сорок