— Бр-р, зябко-то как становится под конец ночи, — поежился в седле Янка, намекая, что едут мимо его дома, а у него пиво свежее стоит. — Мой-то непутевый Микитка, поди, сопит в обе ноздри в подушку, не думает, что родителю зябко, — с теплотой о сыне проговорил Сукин, вздохнул мощной грудью, добавил: — Дивлюсь на своего сына, в кого такой непутевый вырос, а? Ну, то, что телом в меня, то и славно, забияки стерегутся зацепить ненароком, а вот какой-то не как все…

— Да с чего же твой Микитка непутевый? — поразился Ивашка Балака и пытливо глянул на друга — порченный в драке левый глаз придавал лицу выражение искреннего удивления. — Вроде непутевости в нем не приметил никакой…

— Да как же! Все сорванцы как сорванцы, хотя бы и твой Андрюшка, а тем паче у Ивашки Чуносова его Алешка — тот дразнилками никому проходу не дает, на словцо мастак… А мой уйдет на весь день к Волге, намесит гору глины и ну себе всяких зверьков лепить! Соберет вокруг сопливых детишек, те языки повысовывают от удивления, ручонки тянут — дай им того или иного…

— А-а, — засмеялся Ивашка Балака, — теперь понятно, откуда мой Андрюшка недавно глиняного медведя притащил! Да большого, в пол-аршина высотой. Знаешь, Янка, — уже серьезно добавил пятидесятник, — мне то в диво стало — сколь схож с живым глиняный хозяин леса, особенно нижняя оттопыренная губа, будто к меду ластится! — Ивашка хохотнул, вспомнив: — Надо бы на Москву свезти твоего Микитку, в доброе учение отдать. Кто знает, глядишь, с годами и вышел бы из отрока толк. Такие умельцы нешто не нужны России? Мог бы иконы писать альбо божии храмы строить. Помысли над моими словами хорошенько да по весне и свези в Москву.

— Надо бы, — вздохнул Янка, радуясь, что пятидесятник хорошо оценил его непутевого Микитку. — А женка Марфутка говорит, что научит его отменное пиво варить, чтоб свой питейный дом опосля содержал. Она у меня дивная мастерица пиво варить, сам знаешь. Эх, теперь бы для сугрева по кружечке да по второй…

— Изловит нас сотник Порецкий, такого пива наддаст, — пошутил Ивашка Балака и вдруг умолк, приметив кучку людей, которые что-то копали близ раскатной башни. — Глянь-ка, Янка, что это там? Неужто какие злодеи подкоп под башню удумали сотворить? Ежели рванут пороховой припас — половину Самары как ветром сдует! А ну, вынь пистоль да ружье возьми на изготовку. Поехали! — и сам взял в правую руку тяжелое ружье.

Около раскатной башни копали землю воеводские ярыжки, чуть в стороне, в сумрачной тени, раскачиваясь, тихо стонал человек со связанными руками и тряпкой во рту, чтоб не голосил. Голова опущена на грудь, отчего лица не разглядеть, сквозь дранье рубахи видны свежие кровоподтеки. Тут же и дьяк Брылев с рейтарским ротмистром Вороновым.

— По чьему указу под башней роете? — спросил Ивашка Балака. Брылев мельком глянул на конных стрельцов, признал пятидесятника, хотел шумнуть, чтоб ехали далее и в воеводские дела не встревали, но увидел наставленные на ярыжек ружья, поспешил разъяснить:

— По указу воеводы это делается, Ивашка, воровского человека и злоумышленника за татьбу по шею здесь зарывают, покудова не будет отправлен в Разбойный приказ и не назовет сотоварищей. Вам, стрельцы, объезжая кремль, и за ним догляд иметь, чтоб никто из горожан и стрельцов к нему ни с какими спросами не подходил и рта ему не открывал. Понятно?

— Чего проще, — недовольно ответил Янка Сукин и тронул коня пятками, отъезжая. — Семнадцать лет в стрельцах, а такой караул на государевой службе попервой доведется нести. — И снова вздохнул всей грудью: — Ох, грехи наши тяжкие.

— Господь видит, кто кого обидит, — двусмысленно отбурчался Ивашка Балака. — Придет час, воевода и его приказные перед Богом с ответом встанут. Так ли виновен сей человек? Надо же такое удумать — живого человека в землю зарывать! Хуже зверя лютого воевода. Поехали отсюда, душа мутится от злости!

Отъехали, направляясь по внутренней стороне кремлевского частокола, окликая на башнях и в воротах караульных. Когда раза три объехали, то у раскатной башни никого уже не было. На затоптанной земле будто валялась, как показалось стрельцам, срубленная и кем-то брошенная в спешке голова.

— Кто же этот тать, а? — с интересом проговорил Ивашка Балака, попридержав коня. Оглядевшись, не сдержал любопытства, спрыгнул с коня, подошел к исхлестанной голове, опустился на колени, тихо спросил:

— Кто ты, человече? За какие дела здесь… торчишь?

Человек сделал попытку приподняться в крепко утрамбованной земле, что-то промычал. Ивашка смекнул, осторожно вынул изо рта тряпку, снова спросил:

— Кто ты? Аль убил кого?

Игнат Говорухин с трудом разомкнул вспухшие губы:

— Пить, братцы… Хоть один глоток воды… Ивашка, аль не признал? Волкодав я, Говорухин!

— Игнат, ты-ы? — У Ивашки чуть шапка не слетела с головы, столь резко откачнулся от закопанного в землю давнего дружка. — Боже праведный, да что же это на земле творится? Потерпи, браток, я живо! — Ивашка вскинулся на ноги, дрожащей от непонятного страха рукой достал из приседельной сумки тонкими ремнями оплетенную фляжку, выдернул пробку, встал на колени и поднес к губам. Игнат разжал зубы, и Балака, словно в земляную трещину, едва ли не половину содержимого вылил ему в рот.

— Спаси вас бог, братцы… Кто с тобой? Не могу голову задрать, так землю утоптали ярыжки, чтоб им… А, Янка! Добро, при нем можно говорить… От атамана я, от Степана Тимофеевича Разина с письмом к горожанам и стрельцам. Скажи, Иван, Никите Кузнецову, что я здесь, мы с ним и его стрельцами уже в сговоре на воеводу… Да пусть остерегается Алфимова, он и пятидесятники, что сходились ночью к Хомутову в дом, ярыжки выследили наш сход, как и меня… Оба сотника в пытошной рядом со мной на дыбе висели. Пущай Никита знает, да и вы тоже: в лодке встречь походному атаману Ромашке Тимофееву поплыл один казак упредить о Самаре… Атаман только и ждет моего слова. Поспеши, Иван. Сотников воевода намерен к утру добить насмерть и в Волге утопить тайно… Сей изверг на все способен…

Ивашка живо вскочил на ноги, зло выругался:

— Ах, аспид он измогильный: Думал воевода на Самаре попить да поесть, ан и плясать заставим! — И уже с коня сердито добавил: — Потерпи, Игнат, до утра, покудова с воеводой разделаемся! Надобно опередить его злодейскую руку! Поехали, Янка! Мы нынче лиходею хорошую баню устроим! Он нас за челобитное письмо к великому государю столь мытарил, жалованье не давал, требовал заводчиков! Вместо того чтоб самому пред государем о наших нуждах и убытках от калмыцкого набега хлопотать!

— Что надумал, Ивашка? — Янка Сукин поторопил коня, потому как Балака направил своего не к башне, а к воротам в город, где жили стрельцы побранных сотников.

— Да как же — что? Надо Никиту упредить от воеводского лиха! — обернувшись к товарищу, вразумил Балака своего неохватного в плечах напарника. — Кой черт нам по кругу кружить, и без нас солнце вот-вот из-под земли выскочит. Надо спешить, едем!

— Ох, Ивашка! Быть и нам в руках Ефимки, чует моя спина! — закачал головой Янка, но от товарища не отставал.