В «Мурексе» проходил музыкальный вечер. Арабский оркестр играл в ресторане, мужчины танцевали с мужчинами, женщины с женщинами – на вечеринке, которая продолжалась до раннего утра. Отель открылся всего за несколько недель до моего приезда и принадлежал богатой семье эмигрантов. Я поговорила с их сыном, которому было лет двадцать пять. Он сказал, что живет в Африке, торгует бриллиантами и мечтает жениться на своей четырнадцатилетней подружке. «Когда она войдет в возраст, конечно». Его родители выбрали такое название отеля, потому что считали его отголоском былого богатства Тира и того времени, когда весь средиземноморский мир слышал об их городе.

В вестибюле стояла витрина с морскими артефактами, в центре которой лежала большая раковина мурекса. Формой и размером она напоминала тройную порцию мороженого, правда, с более тонким закручивающимся конусом, и была цвета ванили. Согласно Плинию, мурексы ловят добычу, пронзая ее своими шипами, – и многие шипы, безусловно, были довольно острыми, хотя я сомневалась, достаточно ли они остры для охоты. Однажды я видела большую коллекцию раковин из семейства мурексов – некоторые из них (например, Murex palmarosae) были столь же зловещими, как рыба-крылатка, а другие походили на странные тонкие скелеты. У большинства мурексов есть определенный потенциал для извлечения пурпура (это вещество вырабатывается железой около анального отверстия: Плиний промахнулся, предполагая, что это рот), но лучшими являются Murex brandaris, которые живут в грязи, и Murex trunculus, которых можно найти на каменистом морском дне.

На витрине лежал Murex trunculus, и его добыл один из нескольких мускулистых мужчин в тельняшках, толпившихся возле стойки администратора. Я спросила, где он нашел моллюска, и он ответил, что может показать это место. Он нашел раковину в нескольких километрах отсюда, но мы решили отправиться на рыбацкой лодке брата моего нового знакомого на поиски живых мурексов, которые, по его словам, хоть и редко, но встречались. Я представляла, как бросаю в море привязанных к веревке моллюсков, чтобы «привлечь пурпурных, которые тянутся к ним с вытянутыми языками», как описывал Плиний. Но на следующее утро, в день, когда мы запланировали плавание, волны были слишком высокими для безопасной экспедиции.

В 1860 году, через четыре года после того, как Перкин изобрел фиолетовую краску, Наполеон III отправил группу археологов в Тир, чтобы те попытались найти островную крепость и выяснили, что уцелело от наследия финикийцев. Когда Эрнест Ренан, руководивший раскопками, увидел, что осталось от города, он сказал: «Тир можно назвать городом руин, построенным из руин»[256]. Сегодня здесь еще больше руин – последняя война оставила следы обстрелов. Там, где старые и новые руины оказываются рядом, возникает странное ощущение соединившейся истории: две тысячи лет войны и мира слились воедино в одинаковости разрушенных стен.

Шагая по современным улочкам мелиорированной земли к оживленному и вонючему финикийскому порту, я с трудом представляла, каким был Тир, когда сюда прибыла группа французов. Он был заброшен – даже двадцать лет спустя заезжий английский путешественник писал, что «улицы тут самые убогие… в то время как лачуги без окон с глинобитным полом приютились среди огромных обломков полированного гранита и порфировых колонн, распростертых в мусоре», из чего он сделал вывод, что пророчество Иезекииля примерно VI века до н. э. сбылось («И разобьют стены Тира и разрушат башни его; и вымету из него прах его и сделаю его голою скалою. Иезекииль 26:4, синодальный перевод). Хотя Бог, должно быть, был милостив, так как к моменту моего прибытия в это место оно было восстановлено, правда, с использованием большого количества бетона.

Когда туда прибыл Ренан, он объявил подобную работу почти невыполнимой. Проклятие города означало, что его много раз атаковали и осаждали; археологи-мусорщики собрали все, что смогли, из греко-римского мрамора и разрушили основные памятники. Выкопав пять траншей и почти ничего не обнаружив, французы решили, что в земле осталось совсем немногое. Затем внезапно им улыбнулась удача: они обнаружили каменные саркофаги 500 года до н. э. и византийскую церковь с чудом сохранившимся мозаичным полом. Но, к разочарованию Ренана, он не нашел останков эпохи, которую искал, и римскому Тиру было позволено проспать немного дольше, до начала ХХ века, когда на юго-востоке был обнаружен целый римский город, включая триумфальную арку (без сомнения, когда-то на ее открытие важные чиновники надевали много пурпурных одежд), а также некрополь со множеством резных гробниц, ипподром, достойный эпической гонки колесниц, и, что самое важное для моих собственных поисков, – чаны с краской из мурекса. Последние могли показаться довольно скромной добычей, но именно они прославили этот город, поскольку принесли деньги на все остальное, что там было.

Я попыталась добраться туда на второй день пребывания в Тире, когда штормовые волны снова сделали ловлю моллюсков слишком опасной. Вряд ли многие туристы отправлялись на места археологических раскопок в поисках древних фиолетовых красильных ванн – так что доступ к ним был ограничен. Стражники, охранявшие разрушенный город, гнали меня прочь из этого заросшего уголка: почему бы мне не прогуляться под монументальной аркой, не осмотреть величественные надгробия, как делают все остальные? Мне пришлось прибегнуть к хитрости, чтобы осмотреть то, что меня интересовало. Я притворилась, что мечтательно гляжу на море, а затем, когда охранники стали смотреть в другую сторону, быстро перелезла через упавшие мраморные колонны.

Самое главное в красильных чанах – их расположение. Они находятся на окраине старого города, с той стороны, откуда ветер уносил запах подальше. Как я узнала в своих поисках индиго, марены и многих других органических красителей, красота краски оценивается по результату, а не по процессу. Пурпурный цвет был очень дорогим бизнесом: существует необычайно большая разница между возвышенной природой получающегося роскошного продукта и урино-известкового метода его производства. В чанах краска воняла (хотя лишь через много месяцев я по-настоящему оценила силу этой вони), и не было ничего удивительного в том, что добропорядочные граждане городов, зарабатывавших на этом бизнесе, были непреклонны в желании вынести производство в самый наветренный край их заднего двора.

Чаны для мурекса, которые я видела, были размером с обеденный стол на шестерых, и достаточно глубокими, чтобы человек мог стоять в них, окунувшись в раствор по пояс (или финикиец – по грудь); хотя меня бы туда загнало разве что рабство или очень большое жалованье. Внутри они были выложены белым камнем, который выглядел почти как классический вариант бетона: крошился по краям. Далеко за мной виднелись высокие колонны, которые археологи поставили вновь, чтобы восславить необыкновенное прошлое этого города, а ванны мурекса располагались среди упавших. Несмотря на то что они были тщательно раскопаны, создавалось ощущение – из-за сорняков и преднамеренной изоляции от «хороших» частей города, – что они снова были заброшены, чтобы о них пореже вспоминали.

Люди, пытавшиеся реконструировать процесс окрашивания тирского пурпура в XIX – ХХ веках, сначала обратились к Плинию, который посещал город в I веке н. э., так что, вероятно, знал, о чем говорит. Но процесс получения краски был секретным (и ужасно сложным), и ни Плиний, ни другие писатели не разобрались в его деталях. Плиний писал о том, как вырезали жилу у мурекса, как замачивали ее в воде, к которой добавляли эквивалент килограмма соли на каждые сто литров, через три дня нагревали раствор, а через девять дней процеживали и оставляли шерсть пропитываться краской[257]. Единственная проблема оказалась в том, что это не сработало[258]. Как только оболочка железы разрушается и бесцветная жидкость попадает в атмосферу, она превращается в фиолетовый пигмент, который не растворяется в воде. На самом деле, несмотря на свою репутацию, пурпур моллюска, как и индиго (с которым он химически очень тесно связан), является пигментом, а не красителем. Итак, я хотела бы знать: как древние закрепляли его на ткани?