Полинины глаза смотрели напряжённо и твёрдо. И вся она была какая-то необычная, взвинченная, что ли? Фриц привычно задохнулся от счастья видеть её рядом. Стащив с головы платок, Полина перекинула его через плечо и провозгласила:

— Я уезжаю!

Он поднял брови:

— В райцентр? Я тоже собирался.

Разбрасывая по плечам пряди волос, Полина мотнула головой:

— Не в райцентр, а на целину. Навсегда!

— На целину! — Он захлопнул тетрадку и вскочил, в один шаг оказавшись рядом с ней. Сердце выпрыгивало из груди, и он произнёс то, о чём думал неотступно: — Вместе поедем. Ты ведь выйдешь за меня замуж?

В ожидании ответа он впился взглядом в её губы. Как только они шевельнутся и скажут «да», он осмелится их поцеловать.

Резким движением Полина отстранилась от его рук.

— Я никогда не выйду замуж.

У него земля поплыла из-под ног:

— Но почему, Поля? Почему? Ведь мы любим друг друга! Мы должны быть вместе.

И тут она сказала то, что до сих пор колом раздирает душу:

— Я не могу выйти за тебя замуж, потому что не хочу, чтоб мои дети были немцами.

Это был удар под дых, полностью парализовавший его волю. Отстранённым взглядом он посмотрел, как Полина вышла из комнаты, а потом снова сел проверять тетради.

* * *

— Но почему бабуля так сказала? Какая разница — немец или русский?! — закричала Настя, когда Фриц Иванович поведал ей грустную историю своих отношений с её бабушкой. — Бабуля любила вас всю жизнь! Я из-за этого сюда и приехала. В больнице она сказала: «Настя, после моей смерти найди Фрица Ивановича Гомонова. Я знаю, что он жив. И скажи ему, что каждую секунду своей жизни я жалела о своих словах. Поторопись, ему сейчас за восемьдесят».

Пробушевав до утра, метель стихла, нанеся к забору терриконы из снега. На восходе Фриц Иванович успел прокопать тропку до калитки и поставил на плиту кастрюлю с картошкой в мундире.

Скоро по трассе с урчанием пройдёт грейдер и можно будет отправляться на поиски Настиной машины. После вчерашней бури и тьмы солнечный свет располагал к покою. Фриц Иванович долго молчал, глядя в окно на заснеженную яблоню, что помнила белобрысую девчонку из соседского дома и паренька с тонкой шеей и цыпками на руках.

Чашка с чаем, зажатая в руке, жгла ладони.

— Настя, ты что-нибудь слышала про маму Полины, твою прабабушку Александру?

— Знаю, что она партизанила и погибла. — Настя глянула на него с ноткой тревоги: — А разве нет?

— Да. Но то, как она погибла, многое объясняет в поступках твоей бабушки. Понимаешь, прошлое не исчезает бесследно, оно всегда в нас и так или иначе, но даёт о себе знать нашими поступками. Про тётю Сашу мне рассказала моя мама, когда я метался по стенам после ухода Полины, не понимая, чем стал плох…

В промежутках между фразами он попытался собраться с мыслями, чтоб наиболее мягко передать ужас из Полининого детства.

Боясь упустить хоть слово из сказанного, Настя стиснула кулаки и прижала их к подбородку.

Фриц Иванович поставил чашку на стол.

— …Это произошло в сорок третьем, когда гитлеровцы стали отступать и сопротивлялись со звериной жестокостью. Партизаны их, конечно, гнали и добивали, ну а фашисты в отместку издевались над местным населением.

Как ни старался Фриц Иванович говорить спокойно, голос то и дело срывался на фальцет. Непросто говорить про людей, точнее, нелюдей, если ты с ними одной крови.

— В деревню, где жила Полина, ворвался карательный отряд, и всех жителей согнали в один амбар. «Жечь будут», — сказал кто-то, и в амбаре наступила глухая тишина. Но дверь открылась и вошёл офицер в чёрном плаще. Рядом с ним стоял староста из соседней деревни.

«Партизаны есть?» — спросил офицер.

Сбившись в угол, люди молчали. Тогда офицер выбрал в толпе одну девочку лет пяти и выстрелил ей в живот. «Партизаны есть?» Мать девочки страшно закричала. Офицер выстрелил второй раз, и женщина рухнула рядом с дочкой.

«Партизаны есть?»

Бывшие в том амбаре рассказывали, что офицер был невысокий, но статный, с красивым профилем и рысьими жёлтыми глазами. Подняв пистолет, офицер остановил взгляд на Полине. Тогда тётя Саша, её мама, оттолкнула её в сторону и вышла вперёд. «Я партизанка». Они стояли рядом, и тётя Саша возвышалась над ним на половину головы. Офицер кивнул полицаю на автомат: «Шнель, шнель».

Повторять ему не пришлось. Схватив тётю Сашу за волосы, полицай поволок её к выходу: «Сейчас ты у нас всё расскажешь господину офицеру». Она не сопротивлялась, только повернулась и бросила прощальный взгляд на Полю. Думала, что кто-нибудь из сельчан её пригреет, пока отец с фронта не вернётся. Но девочка вырвалась и побежала за матерью: «Мама! Мама! Не уходи! Отпустите её!»

Фриц Иванович нервничал, поэтому говорил, убыстряя темп, пока не перешёл на громкий шёпот. Перед глазами маячило бледное лицо Насти, а он представлял перед собой совсем другое, очень похожее и тоже родное лицо Полины. А ещё представлял себе немецкого офицера и внутренне сжимался, потому что в сознании мелькал довоенный Кёнигсберг и вальсирующие фигуры женщины и мужчины в форме вермахта.

Настя всхлипнула, и он продолжил:

— Их привели в избу, где прежде жил председатель колхоза, а ещё раньше церковный староста. — Фриц Иванович задумчиво потёр рукой щёку и не стал упоминать, что семью старосты выселял из дома именно отец тёти Саши — уполномоченный Комитета бедноты. После войны деревенские бабы на предмет рокового совпадения языки стёрли. На его любопытные расспросы мама Вера туманно ответила: «Время нам выпало смутное, запутанное, когда неправые считали себя правыми, а правые — виноватыми».

Чтобы пересохшее горло не царапал кашель, Фриц Иванович жадно выпил полстакана остывшего чая. Он чувствовал себя полностью обессиленным.

— А что было потом? — Тихий вопрос Насти вывел его из размышлений.

— Потом какой-то солдат пинком сапога отправил Полину в чулан, и оттуда она слышала немецкую речь и крики матери. Она не знает, сколько длился допрос, но когда в чулан волоком притащили тётю Сашу, в окошечке под потолком было темно. Ночь Полина провела, обнимая маму, и только утром, когда рассвело, поняла, что та не дышит. Наверное, девочку тоже убили бы, а людей в амбаре сожгли, но началось наступление партизан и немцы бежали. Женщины, что обмывали Александру для похорон, говорили, что её тело было на ремни ножами исполосовано, кровавую одежду снять не могли.

В тяжёлом молчании прошло несколько минут, прежде чем Фриц Иванович решился спросить:

— Теперь ты понимаешь, почему бабушка Поля не