Вдруг дверь отворилась, и на пороге оказался дон Санчо Пеньяфлор.

– Сестра! – воскликнул он, раскрывая объятия. – Я все бросил, чтобы обнять тебя.

– Это ты! Ты! – громко вскричала она, бросившись к маркизу, и, заливаясь слезами, спрятала голову у него на груди.

Бирбомоно рассудил, что его присутствие уже вовсе не обязательно, и скромно удалился, затворив за собой дверь. Дон Санчо был так же взволнован, как и его сестра. Его слезы смешивались с ее слезами.

– Клара! Бедная Клара! – только и проговорил он. Сердце его было переполнено чувствами, и он не мог придумать слов, которые передали бы их.

– Брат мой! Милый Санчо! – шептала донья Клара сквозь слезы. – Наконец-то я вижу тебя, наконец прижимаю тебя к сердцу. О! Я счастлива, так счастлива в эту минуту!

– Возлюбленная сестра, соберись с силами. Мы снова вместе после такой долгой разлуки. О! Я заставлю тебя забыть твою тоску и прошлые горести.

При этих словах она вдруг выпрямилась, откинула волосы, закрывавшие ее лицо, бледное и орошенное слезами, и, печально покачав головой, прошептала:

– Ах! Я про́клятое существо, разве ты не знаешь, Санчо? Я одна, всегда одна.

Закрыв лицо руками, она снова заплакала. Маркиз тихо подвел ее к стулу, усадил и сам сел подле нее.

– Клара, – сказал он, держа ее за руку и с нежностью глядя на нее, – ты теперь не одна, я вернулся, и разве ты не знаешь, что я буду помогать тебе в твоих поисках всеми силами?

– Ах! Один раз ты уже давал мне это обещание, брат, помнишь? Однако…

– Да, – перебил он с живостью, – но тогда, сестра, я был молодым человеком, почти ребенком, без права голоса, без воли. Взгляни же на меня теперь. Я возмужал, я силен, могуществен, многое, чего не знал тогда, я знаю теперь. Я говорю, что помогу тебе, сестра, и Бог защитит нас, мы преуспеем.

– Ты думаешь? – прошептала она.

– Надеюсь, сестра.

– О! Говори, говори, умоляю тебя, скажи мне все, что ты знаешь.

– Расскажи мне сначала, как ты жила после нашей разлуки, что ты делала, отчего вдруг исчезла, заставив нас думать, что ты умерла?

– К чему рассказывать тебе об этом, брат? Говори прежде ты.

– Нет, я хочу знать, что было с тобой и чего ради ты вдруг отказалась от света и похоронила себя в безвестности и уединении?

– Ты требуешь, чтобы я рассказала тебе об этом, брат?

– Конечно! Расскажи мне все, не думай, что мною движет пустое любопытство. Мне нужно знать твою жизнь, чтобы утешить тебя.

– Задача трудная, брат. Ах! Ничто на свете не может утешить мать, потерявшую своего ребенка.

– Бедная сестра!

– А что мой отец? – внезапно спросила она чуть слышно.

– Он жив, – ответил дон Санчо, – и живет, окруженный всеобщим уважением и осыпанный почестями.

– Да-да, – сказала она со вздохом, – так и должно быть. Вспоминает ли он хоть иногда о своей дочери?

– Никогда твое имя не срывалось с его губ. Он считает тебя умершей.

– Тем лучше! Может быть, эта уверенность сделает его снисходительнее к невинному, которого он преследует. Ведь одной жертвы должно быть для него недостаточно.

– Ты не знаешь нашего отца, бедная, милая Клара, если тешишь себя этой надеждой. У него железное сердце и неумолимая душа, его ненависть так же сильна ныне, как и двадцать лет назад. Герцог Пеньяфлор не прощает, он осуществляет свое мщение с жаром и упорством, которые только усиливаются от препятствий.

– Ах! Я знала все это, однако не смела думать, чтобы это было правдой… Где он? Конечно, в Испании?

– Нет, он одновременно со мной приехал в Америку. Он находится теперь в Панаме, но, кажется, не останется там.

– В Америке? Зачем он сюда приехал?

– В последний раз попытается отомстить, сестра.

– Но что он намерен делать?

– Не беспокойся, я скажу тебе об этом или, по крайней мере, открою тебе все, что мог уловить из темного заговора, который он составил с ужасающим искусством и который, если Господь не помешает, должен неминуемо принести ему успех, так хорошо он все продумал.

– Боже мой! Боже мой! – прошептала донья Клара, сложив руки с мольбой.

– Теперь твоя очередь, сестра, говори, я слушаю тебя.

– Что мне сказать тебе, Санчо? Жизнь такого жалкого существа, как я, не представляет никакого интереса… Отвергнутая отцом, презираемая любимым человеком, изгнанная из общества, обвинявшего меня в смерти мужа, лишенная своего ребенка, который был для меня всем, не сожалея о прошлом, не надеясь на будущее, я скрылась в уединении. Я даже хотела умереть, но Господь помог мне, у меня оставалась цель: отыскать моего ребенка, получить прощение человека, единственного, кого я любила, и который, как и другие, считал меня виновной. И я решилась жить. Однажды вечером – не знаю, помнишь ли ты, брат, ты тогда отлучился из дворца, приглашенный, кажется, на обед, – я осталась одна. Меры предосторожности мной были приняты заранее. Я вышла из дворца и уехала из Санто-Доминго, решив никогда больше не возвращаться. Меня сопровождал один человек: Бирбомоно – только он остался верен мне в несчастье, его преданность не изменяла мне никогда, его уважение ко мне осталось прежним, поэтому я не имею от него тайн, он разделял мои радости и горести, он уже не слуга мой, а друг.

– Я его отблагодарю, – сказал маркиз.

– Благодарность, которая больше других ему польстит, брат, – это если ты согласишься пожать ему руку.

– Он достоин этого отличия, сестра, и, конечно, несмотря на разницу в положении, я непременно это сделаю.

Ничего большего донья Клара и не могла требовать от высокородного дворянина.

– Я заставила Бирбомоно купить под чужим именем этот дом и с тех пор здесь живу. Но часто я уезжала отсюда, иногда даже на целые месяцы и годы, под надзором чернокожего невольника по имени Аристид, которого я купила ребенком. Скрываясь то под одними одеждами, то под другими, я общалась с буканьерами, исходила остров вдоль и поперек, даже ездила в Мексику, где мой отец был вице-королем. Я сделала еще больше: я пересекла море и объехала Францию и Испанию, отыскивая своего ребенка, осматривая самые жалкие деревушки, входя в самые бедные хижины… и все напрасно, все!

Она заплакала. Брат глядел на нее с сочувствием. Горе этой несчастной матери казалось ему так же велико, как и горе античной Ниобеи[37]. Клара лихорадочным движением отерла слезы и продолжала: