– Пошли, – говорит Кэйтлин.

Она выскальзывает из машины и высоко задирает левую ногу в ботинке «Доктор Мартенс», чтобы опереться в место сочленения трех толстых ветвей жакаранды, откуда они расходятся в разные стороны. Дырка на левом колене ее черных джинсов надрывается еще больше, когда она туда забирается. Затем Кэйтлин, как обезьяна, карабкается вверх по толстой ветке, которая поднимается к верхушке коричневого забора. Она не размышляет. Она просто действует. Кэйтлин Спайс – человек действия. Я теряюсь на мгновение, просто наблюдая за ее движениями. В ней есть какая-то природная смелость. Я глазом не успеваю моргнуть, как она заползает на ветку достаточно высоко, чтобы сломать себе шею, если вдруг соскользнут ее верные британские говнодавы.

– Чего ты ждешь? – интересуется Кэйтлин.

Я поднимаю левую ногу к центральной развилке ствола, и моя задняя мышца бедра грозит порваться. Кэйтлин встает на ветке в полный рост и идет по ней, как гимнаст по бревну, прежде чем лечь, обняв на мгновение ветку, и самонадеянно протянуть ноги вниз, к коричневой стене, над которой та растет. Затем она находит ногами стену, приседает на ней и спускает ноги на ту сторону, опираясь животом на верх забора. Она оценивает свое возможное место приземления всего полсекунды, а потом разжимает руки и исчезает.

Я ползу вверх по ветке, далеко не так грациозно. Уже стемнело. Я прыгаю на стену и свешиваю ноги внутрь. Я молюсь, чтобы посадка была мягкой. Шмяк! Мои ноги находят землю, и я тут же падаю от удара. Я валюсь назад и жестко приземляюсь на свою костлявую задницу.

Двор погружен в темноту. Я вижу свет в особняке Титуса впереди, но не вижу Кэйтлин на темной лужайке.

– Кэйтлин? – шепчу я. – Кэйтлин!

Ее рука трогает меня за плечо.

– Минус десять баллов за соскок, – говорит она. – Пошли!

Она, пригнувшись, быстро несется через лужайку, огибая с левой стороны большой дом, через который мы проходили с Ханной всего лишь какие-то часы назад. Мы как бойцы спецназа. Как Чак Норрис в фильме «Октагон». Незаметные и суровые. За угол дома, на заднюю лужайку. Каменные фонтаны. Лабиринты живых изгородей. Цветочные садовые клумбы. Мы прорываемся через них и мчимся в направлении белой двери бункера, почти целиком скрытого вьюном, кустарником и травой. Кэйтлин останавливается возле двери. Мы оба наклоняемся вперед и упираем руки в колени, чтобы отдышаться. Журналистика и бег – это как мел и сыр, масло и вода, лейбористы и консерваторы.

Кэйтлин поворачивает серебристую ручку двери.

– Заперто, – говорит она.

Я втягиваю в себя побольше воздуха.

– Возможно, тебе лучше вернуться в машину, – произношу я.

– Почему?

– Лесенка правосудия.

– Чего?

– Лесенка правосудия, – повторяю я. – Сейчас мы, вероятно, на нижней ступеньке для вынесения приговора. Незаконное вторжение на частную территорию. Я собираюсь подняться на ступеньку выше.

– То есть как?

Я иду к небольшому сараю для инструментов, расположенному рядом с бункером.

– Взлом и проникновение, – говорю я.

В сарае пахнет маслом и бензином. Я протискиваюсь сбоку припаркованного трактора «Джон Дир». Вдоль задней стены сарая – ряд прислоненных к ней садовых инструментов. Мотыга. Грабли. Лопата. Ржавый топор. Топор достаточно большой, чтобы снести башку Дарту Вейдеру.

Я возвращаюсь обратно к двери бункера, держа топор в обеих руках.

Это ответ, Дрищ. Перед мальчиком встал вопрос. Мальчик нашел ответ.

Я поднимаю топор высоко над плечом, будущая траектория его тяжелого ржавого лезвия примерно попадает в пятисантиметровый промежуток между дверной ручкой и косяком.

– Я чувствую, что должен это сделать, – говорю я. – Но тебе не нужно этого делать, Кэйтлин. Тебе лучше вернуться в машину.

Она внимательно смотрит мне в глаза. Над нами луна. Кэйтлин отрицательно качает головой.

Я расслабляю плечо для лучшего удара. Я замахиваюсь.

– Илай, стой! – вдруг окликает меня Кэйтлин.

Я останавливаюсь.

– В чем дело?

– Мне просто пришла в голову одна мысль, – говорит она.

– Да?

– «А в конце – мертвый синий крапивник»?

– Да.

– Что, если имеется в виду не конец Титуса Броза? Что, если это означает твой конец? Твой конец, не его.

От этой мысли меня бросает в дрожь. Мне вдруг становится холодно возле этого мрачного бункера. Мы смотрим друг на друга долгий момент, и я благодарен за этот момент вместе с ней, даже если я в ужасе и знаю где-то глубоко внутри себя, что она права насчет такой возможности – что «а в конце» означает мой конец, а мой конец означает наш конец. Конец истории Кэйтлин и Илая.

И я обрушиваю лезвие на дверь, и топор вгрызается жестко и яростно в древесину, которая уже успела обветриться от непогоды. Деревянные щепки разлетаются в стороны, и я поднимаю лезвие обратно и снова вгоняю его в дверь, и если быть честным с самим собой, то мысленным взором я вижу, как топор погружается в старый череп Титуса Броза. Дверь бункера распахивается, открывая бетонную лестницу, круто спускающуюся в глубь земли. Лунный свет освещает лестницу только до шестой ступени, а все остальное – темнота.

Кэйтлин стоит за моим плечом, глядя вниз на лестницу.

– Что это за чертовщина, Илай? – спрашивает она серьезно.

Я качаю головой, спускаясь вниз по ступеням.

– Я не знаю.

Я считаю ступени. Шесть, семь, восемь… двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Дальше начинается пол. Под моими ногами бетонная площадка.

– Ты чувствуешь этот запах? – спрашивает Кэйтлин.

Запах дезинфицирующего средства. Отбеливателя. Чистящих средств.

– Пахнет, как в больнице, – говорит Кэйтлин.

Я провожу в темноте руками по стенам. Стены из полых бетонных блоков по обе стороны коридора – прохода, тоннеля – возможно, метров двух в ширину.

– Где там твой фонарик? – спрашиваю я.

– О, точно! – спохватывается Кэйтлин.

Она лезет в карман. Щелкает по кнопке большим пальцем, и маленький кружок белого света освещает пространство на шаг перед нами. Достаточно, чтобы увидеть белую дверь, встроенную в левую сторону бетонного коридора. Достаточно, чтобы увидеть дверь с правой стороны, прямо напротив левой двери.

– Ооххххх, дерьмо, – бормочет Кэйтлин. – Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

– Ты хочешь выбраться отсюда? – спрашиваю я.

– Пока нет, – отвечает она.

Я иду дальше в темноту. Кэйтлин поворачивает ручки обеих дверей.

– Заперто! – сообщает она.

Гладкий бетонный пол. Коридор вызывает клаустрофобию. Грубые бетонные стены. Мертвый воздух и дезинфицирующее средство. Дрожащий свет фонарика Кэйтлин мечется по стенам. Пять метров в темноту. Десять метров в темноту. Затем слабый луч выхватывает из мрака еще две белые двери по сторонам коридора. Кэйтлин поворачивает их ручки.