Зиновьева, Рыкова, Каменева»; «…В Октябрьской революции они изменили, а сейчас прячутся за спину Ленина. <…> Где вы, тов. Карпов, были, ведь вы не юноша, не студент. Что вы делали в это время? Какие заслуги перед пролетарской революцией дают вам право бросать такие обвинения? Поют Карповы пока очень сладко, а где сядут, еще неизвестно»[718].

За резолюцию Карпова в комвузе голосовала только горстка студентов, как триумфально заявил Иванов. «На общем собрании вопрос выяснился. Все пришли к единодушному решению и голосовали за ЦК. Оппозиция с 50 % съехала до 37 человек»[719]. Но версия Иванова оспаривалась. В официальном отчете имеются «противоречия», заметил Михайлович Анатолий Клементьевич, студенческий предводитель на 1‐м созыве: «Как то, что из 400 человек после доклада Залуцкого считалось оппозиционеров только 37 человек? Это получилось оттого, что собрание тогда прошло не демократично, там старались нахрапом протянуть резолюцию. Также в 1918 году выкинули меньшевиков из совета, под моральным и партийным давлением. Если бы повторили дискуссию, то снова было бы 40 % оппозиции». «Чтобы не разжигать страстей, – продолжил его сторонник Илья Рывкин, – не буду говорить о дискуссии, это надоело. Скажу об ошибках бюро… что 37 человек у нас остались в оппозиции, это неверно, неправильно. Во время голосования резолюции многие студенты стояли в очереди за стипендией». «Бюро обвиняют голословно, не указывают фактов, – заступился за докладчика Бальсевич. – Точка зрения Михайловича субъективная и не правильная. На докладе Залуцкого разбирались вопросы всесторонне и голосовали сознательно. <…> Выступали в прениях с обеих сторон. Все зафиксировано»[720].

У дискуссии, однако, явно была закулисная сторона. В материалах комвуза она всплывает в связи с неопубликованными письмами Троцкого. «Нам мало газетной статьи, – заявил Ненадых, известный своей «склонностью к теоретическо-пропагандистской работе». – Мы должны знать все письма тов. Троцкого, а то мы имеем выпад отдельных членов ЦК, а в целом она не реагировала на поступок тов. Троцкого. Если хоть и на одну тысячную тов. Троцкий отошел от партии, мы с ним расстанемся, а этого пока не видно». В верхах жаловались, что письма Троцкого распространяются за пределами ЦК и ЦКК. Молодежь, говорил Сталин, «читает запретные документы». В таком нарушении информационной закрытости сторонники ЦК увидели процесс оформления фракции[721]. Оппозиционные документы распространялись между членами партии. Ректор Свердловского университета Мартын Лядов рапортовал в ЦКК, что письма ходят широко по рукам в его вузе. А. Шабион, ответственный секретарь одной из московских ячеек, 13 декабря 1923 года докладывал Молотову: «Среди рядовых членов партии распространено „письмо тов. Троцкого“ Центральному Комитету о несогласии с политикой ЦК и стремлении последнего отстранить т. Троцкого от его работы в РВСР, как человека „опасного“ и „вредного“. Вчера вечером после заседания в ячейке ВЛХИ мне об этом в письме рассказывал один из студентов, который добавил, что это „письмо“ он получил от тов., близко стоящего к ЦК»[722].

Партбюро Ленинградского комвуза 4 января 1924 года было вынуждено отметить, что у студентов есть письмо Троцкого, переданное «на правах шифра», где выражалась позиция, не проговоренная откровенно в статье «Новый курс». Особенно письмо распространяется среди 2‐го и 3‐го созыва, «1‐й созыв захвачен частично и письма получаются из 2‐х и 3‐х рук». Подлинник был оставлен в бюро, «а т. Доленко, от которого таковой поступил, возвратили копию с соответствующим предупреждением». Оппозиционеры видели в изъятии письма «механическое… средство борьбы против оппозиции». Лучше было бы отнестись к содержанию письма по существу, говорили они[723].

12 января «письмо тов. Троцкого, распространенное среди студентов» было зачитано на заседании бюро и объявлено «документом, не подлежащим распространению». Следовали оперативные решения: «Всем членам коллектива вменить в обязанность, чтобы это письмо никаким образом не перепечатывалось. Имеющиеся на руках у товарищей [экземпляры] предоставить немедленно в бюро. Замеченных в дальнейшем размножении и переписке означенного письма, а также не сдавших его – объявить вне партии. Поручить товарищам Иванову и Канатчикову провести дальнейшее расследование уже доставленных писем»[724].

На заседании организаторов кружков 14 января руководитель партбюро Иванов информировал: «Письма эти были адресованы членам центрального комитета, но каким-то образом попали в наш университет. По еще непроверенным данным, письмо Троцкого передано приехавшими студентами Свердловского университета». Были и другие сведения о том, что «письмо получено от неизвестного товарища из Социалистической академии». «Нельзя не отметить участия в нашей дискуссии „московских гостей“, – язвительно комментировала петроградская пресса. – Они пытались сначала закрепить за собой в качестве основной базы комвузы Петрограда, „учить провинциалов“ столичным методам дискуссии. Сплетни московских досужих кумушек, которыми усиленно оперировали московские гости, произвели совершенно обратное впечатление»[725]. Губернский комитет «категорически запретил» распространение письма Троцкого. «Оно может попасть в руки врагов», – предупреждал Иванов. «В прениях развивалась мысль, что мнение бюро правильно, с этим фактом необходимо покончить», тем более что дискуссия в университете еще далеко не закончилась[726].

Дискуссия по экономическим вопросам проходила в университете отдельно и открылась только во второй половине января 1924 года[727]. «Формы экономической дискуссии» были определены губкомом, констатировало бюро коллектива 12 января. Обсуждения должны были начаться 17 января и закончиться через неделю. 14 января в 9 вечера было созвано собрание парторганизаторов кружков; их обязали выделить «наиболее сильных докладчиков», которые бы «стояли на платформе ЦК». В срочном порядке партбюро вывесило список сопутствующих материалов «с дополнением материалов оппозиции»[728]. Некоторые заявляли, что дискуссия по организационному вопросу была всего лишь «предлогом» для экономической дискуссии[729]. Накал страстей стал сильнее, когда посреди споров поступило сообщение о смерти Ленина[730].

В ходе экономической дискуссии докладчики сравнивали линию Бухарина, представлявшего большинство ЦК, и Преображенского, бесспорного лидера оппозиции в вопросах экономики, относительно схемы перехода к социализму. Основная разница заключалась в альтернативных оценках развития промышленности. Для Бухарина промышленное развитие зависело от роста покупательной способности крестьян, особенно на рынке потребительских товаров. Рост потребления стимулирует рост легкой промышленности, что в свою очередь требует развития тяжелой промышленности[731]. Для Преображенского проблема нынешней экономики заключалась в «товарном голоде» – в общей совокупности спрос увеличился, а предложение упало. При НЭПе, следовательно, существовала проблема избыточного спроса на товары государственного сектора, а не потенциальный недостаток покупательной способности, как утверждал Бухарин. Рост промышленности требовал больших фиксированных вложений[732]. Преображенский предлагал искать капитал для развития промышленности в «неэквивалентном обмене» между государственным и частным (крестьянским) секторами – это было бы, по его мнению, более эффективным и менее раздражающим для крестьянства, чем прямое давление государства посредством налогообложения. Государственная промышленность должна была использовать свое