постоялый двор для князя, удобный, но в стороне, так, чтобы излишне не обращал на себя глаз. Надеялись, что при таком многочисленной съезде Семко будет легко затеряться в толпе. Тогдашняя рыцарская одежда во многих торжественных случаях позволяла выходить с опущенным забралом. На это рассчитывал Семко, который в вооружении своём избегал всяких внешних признаков, эмблем и фигур, по которым его можно было узнать. Щиты его были без орлов, шлемы – без драгоценных камней, только с перьями. Слугам запретили брать с собой одежду, на которой, по европейской традиции, были вышиты княжеские гербы. Попоны для коней, богато украшенные, также не имели никаких эмблем. Бартош должен был приспосабливаться к пану, которого сопровождал.

III

В первые дни октября этого года столица под Вавелем представляла необыкновенный вид, какой века нужно было ждать, прежде чем он мог бы повториться.

Счастливые часы, редкие в жизни людей, ещё более редки в жизни народов. Для некоторой части населения, для какого-нибудь сословия и группы есть удачные и радостные мгновения. Тогда избранники радуются, исключённые обижаются, равнодушно смотрят, не принимая в этом никакого участия. Сотни лет нужны для того, чтобы весь народ радовался и чувствовал себя счастливым, как один человек, а так радовалась вся польская земля прибытию своей королевы Ядвиги.

Целых два года прошли со смерти Людвика, два века, прожитые в смуте, тревоге, неопределённости, нападении, грабежах и гражданской войне.

В Великой Польше стояли напротив друг друга два непримиримых лагеря, уничтожая себя и несчастную землю; Великопольша и Малопольша раздвоились и почти оторвались друг от друга, Русь была занята, на границе свирепствовали грабежи… никто нигде не был уверен, сохранит ли он жизнь, имущество; не был уверен в завтрашнем дне. Имущество духовных лиц, шляхетские и панские имения горели и опустошались, крестьяне разбегались, торговля остановилась, тракты зарастали травой, города беднели…

Конец этому всему должно было положить прибытие королевы Ядвиги. Она несла с собой оливкую веточку! Все смотрели на неё, ждали её как Спасителя!

Дела Провидения удивительны! Там, где нужна была железная рука, несломимая воля, богатырское мужество для победы над возмущёнными элементами, Бог послал девушку-ребёнка, слабенькую, малолетнюю, пугливую, красивую, как ангел, как ангел, добрую, и, как человеческие дети, несчастную и страдающую. И это хрупкое создание чудом Провидения должно было принести с собой мир и счастье!

Есть в истории чудесные часы.

Тогда все людские расчёты рушатся в прах, а с небес спускается сила, иногда в образе женщины или ребёнка.

Также чудом народ тогда чувствует, что пришел посланник Божий, и сотрясаются его внутренности и озаряются лица, бьются сердца, одним благодарственным гимном звучат все уста…

С таким чувством ожидали там Ядвигу, дочку того короля, который оставил после себя самые грустные воспоминания, матери, которая, издеваясь над легковерием народа, пробуждала отвращение и презрение; ребёнка родителей, для которых Польша была не родиной, а товаром, и однако этого ребёнка приветствовали с любовью, с уважением, восхищением.

На холодных страницах истории ещё сегодня мелькают золотые лучи тех ясных осенних дней, дней спасения!

Всё то, что там происходило и должно было происходить, было делом не людских рук, но каким-то настоящим чудом. Плохие люди были вынуждены помогать для хорошего, те, кто шёл вслепую, находил дорогу, разбивались упрямые сердца, смягчались окаменевшие груди.

Краков готовился к приёму своей королевы и день и ночь для неё наряжался. Все паны, значительнейшая часть духовенства уже поспешили за границу за тем сокровищем, которое приезжало; несмотря на это, столица была забита народом, ежеминутно приезжали гости, наполнялись постоялые дворы, и оживление не прекращалось.

На улицах суетились, чтобы их очистить и украсить, на рынке белили и красили, засыпали ямы и укладывали камень; в замке тоже царило лихорадочное ожидание спасительницы. Там в старых Казимировских комнатах вытирали пыль, мыли и окуривали, дабы из них улетел запах смерти, а жизнь возродилась. Развешивавали портьеры, стелили ковры, посыпали дорожки; доставали из сокровищницы то, что не было из неё украдено и с презрением заброшено. В костёле на Вавеле вешали венки, украшали алтари.

Всё кишело народом, а городские ворота, которые раньше так бдительно охраняли, были теперь открыты. Не боялись никакого врага – прибывала королева.

Королева! Нет, эта королева должна была быть королём, её слабые белые ручки должны были также коснуться освящённого меча, так же как в державе должна была поднимать землю, которой собиралась править. Тяжёлая корона должна была упасть на это девичье чело.

Когда отовсюду свиты Топоров, Леливов, Рожичей, Сренявов, убранные в богатейшие одежды и доспехи, летели приветствовать свою пани, все забыли, кто кому был врагом, слились в одно тело. На этот день было великое братство, которое, увы, непродолжительно.

Паны объявили королеву холопам, кметы бежали на неё посмотреть, равно как шляхта. Она всем приносила избавление от этой тирании горстки смутьянов, которая родится в мутной воде и ею живёт. Все сердца так бились, словно весь народ имел одно только сердце, начиная от раба до князя. Удивительным делом непостижимой силы духа чужой человек, который попадал в этот заколдованный круг, чувствовал себя подхваченным на вершину этого праздничного безумия, и какое-то время должен был петь ту же песнь, что и все.

Однако, кто бы в этот день, когда Краков готовился к приёму Ядвиги, увидел человека с жёлтым лицом, стоявшего у ворот дома на Гродзкой улице, одетого в чёрное облачение клирика, глазами гадины бросающего на людей взгляды и прислушивающегося к радостному смеху и крикам с желчной усмешкой, узнал бы в нём врага.

Может, поэтому это существо смотрело с какой-то тревогой, робко, и при малейшем шелесте пряталось, но затем снова злобно таращило глаза на прохожих.

Был это Бобрек, может, не единственный шпион крестоносцев, высматривающий, что тут делалось, но отправленный, как самый верный слуга, чтобы всё слышал и видел.

Бобрек всегда был самым ловким шпионом и лжецом; когда его сердце наполнялось желчью, он умел притвориться покорным, но теперь в нём так всё возмущалось, что он не был собой. Счастье этих людей било его как мечом в грудь, поило ядом. Он стоял, молчал и ничего уже не мог, только проклинать и вздрагивать. Он прятался от знакомых, потому что чувствовал, что выдаст себя.

Через несколько камениц дальше постоялый двор занимал Семко; они прятались друг от друга, не желая, чтобы их увидели. Для него также эта картина была новой, а на память невольно приходил тот день его коронации и те ликования, которые он тогда слышал, сравнивая его с тем, что тут