делалось. Там с ним были только люди, здесь оказывала влияние какая-то непостижимая, необъяснимая, страшная сила.

Он чувствовал, что этой мощи ничто противостоять не может, и даже он сам не смел бунтовать против неё. Его королевские мечты развеялись на глазах, застелилось туманом.

С беспокойством в сердце смотрел он и слушал. Рядом с ним стоял Бартош из Одоланова. Оба молчали, иногда поглядывали друг на друга, взаимно спрашивая. Бартош, в котором теперь билось польское сердце, стоял очарованный, униженный. Порой до них долетали с улицы окрик, песенка, смех… ни одной фальшивой ноты, ни стона.

Те, что страдали, молчали; они знали, что их стон не нашёл бы ответа, а счастье тысяч его бы поглотило.

Грустно было Семко, обречённому в четырёх стенах на неволю. И он и Бартош душой рвались к большой толпе, к тем, кто побежал на встречу, но им там нельзя было показываться. На них были неискупленные грехи.

Каждую минуту дверь открывалась, входил один из княжеских придворных и тем взволнованным, дрожащим, опьянённым голосом, который даёт лихорадка тысячи безумцев, объявлял какую-нибудь новость.

Эти новости о путешествии, о походе королевы бежали чудом по росе, в воздухе, с птицами, и прилетали в мгновение ока. Передаваемые из уст в уста, они проскальзывали милями. Бормотали их в одних воротах, тут же отбивалось в другом конце города. Только не говорили о королеве.

Петрек и Шимек, княжеские каморники, знали уже, что королева была белой и прекрасной как лилия, что её улыбка очаровывала, взгляд обезоруживал, что серебрянобородые воеводы и каштеляны падали перед этим ребёнком на колени; что на ней был плащ из парчи, на голове – венец из золотых лилий, что перед ней ехал старец в пурпурной шляпе со шнурками, молился и плакал… что с нею шло двенадцать чудесных девиц и большое число важных матрон, и везли многочисленные сокровища.

Перед нею летели белые голуби с зелёными веточками в клювиках. Её обливало облако сияющего аромата. Рассказывали чудеса и верили в чудо… Глаза всех должны были его узреть. Иногда среди минутной тишины казалось, что вдалеке слышны колокола всех костёлов в Польше, бьющих на славу Божию, и словно песнь невидимых хоров, струящуюся воздушными путями.

Ночью никто не спал, днём забывали о голоде и жажде. Ни о чём другом не спрашивали, только когда прибудет королева. Каждый боялся упустить эту торжественную минуту и не находил места для жаждущих глаз.

Бартош и Семко разговаривали друг с другом взглядами. – Все вышли из Кракова, – сказал после долгого, оловянного молчания Семко. – Если бы они так оставили город и ворота, когда мы с Бодзантой прибыли…

– Бодзанта! Бодзанта! – вздохнул Бартош. – Этот тоже поехал встречать королеву, короля, который через несколько дней наденет на голову корону. Я слышал, от него только тень осталась, так эта война истощила его дух и тело. Старый клеха никогда не имел собственной воли; кто хотел, ему навязывал её.

Семко дал знак глазами и Бартош перестал говорить. Зачем было вытаскивать эта трупы-воспоминания?

Наступил вечер. В этот день королева уже не могла прибыть. Канцлер размеренным шагом, погружённый в мысли, вошёл в комнату, а тут же за ним, наполовину согнувшись, скромно вошёл Бобрек. Он принёс, как говорил, случайной встречей схваченный по дороге привет князю от магистра Цёлльнера. Он хотел его сам возложить к его ногам.

С улыбкой, которая была подобна чудовищной гримасе, он принёс Семко напоминание, что Орден бдил, смотрел и опекал его. Князь холодно принял привет. Он был ему безразличен.

– Страшно смотреть, как тут люди потеряли головы, – сказал Бобрек, – а что будет, когда дождутся королеву! Любопытно посмотреть, как будет править молодая королева.

И он засмеялся, но его слова проскользнули, как шелест сухих листьев, почти не слышно. Один Бартош с интересом глядел на этого жалкого клеху.

– Ты долго думаешь тут жить? – спросил князь равнодушно. – Можешь ли отнести магистру взаимный поклон от меня?

– Если ваша милость приказывает, – заикаясь, сказал Бобрек. – Я, как всегда, пришёл сюда с моим ремеслом. Продаю молитовки и благословения; служу пером тем, кому нужно. В большом собрании людей может что-нибудь найтись…

Семко посмотрел на него и что-то шепнул канцлеру, который приблизился к клирику и тихо, наверное, в награду за приветствие, что-то ему поручил, потому что было слышно, что закончил двумя грошами.

Для клирика это было равносильно прощанию, однако он немного постоял на пороге, потому что, кроме грусти и задумчивости, ничего там ещё не раздобыл. Но среди собравшихся в его присутствии царило такое упорное молчание, что Бобрек без особой радости, поклонившись, должен был уйти.

Только тогда канцлер, приблизившись, начал что-то говорить о приготовлениях к приезду королевы, короля.

– Решено, – сказал он, – что, почти не давая ей отдохнуть, коронуют. Наверное боятся, как бы королева Елизавета обратно её не забрала… а коронации с супругом ждать не хотят.

Затем Бартош прервал:

– Кто-то говорит, что многие никакого короля не хотят; хотят, чтобы она всегда была девицей, как сказочная Ванда.

Семко молча пожал плечами, последовало молчание.

Наконец наступила ночь и князь остался наедине с мыслями. В городе не было покоя, и ночью опьяневший от радости народ спать не мог. Чуть только наступил день, шум усилился. Семко проснулся. Улицу посыпали зеленью, благоухающими ирисами и елью. Проходили слуги с корзинками, проезжали телеги с ветками.

Народ с рассвета был нарядным. Одел самое лучшее, что имел. Богатые жители обвешались цепочками, оделись в драгоценности, укутались в дорогие меха. Перед глазами проскальзывали камзолы, жупаны, юбки, плащи из Хаметы, барханов, атласов, шелков, бархата, шерсти. Мещане выглядели как паны, батраки – как панычи, девушки – как дочки владык. А это всё смеялось и радовалось, точно каждый что-нибудь приобретал от этой глыбы счастья.

Вдруг сначала в предместьях раздались колокола, одни за другими, торжественно и весело, толпы побежали, останавливались, толкались, взбирались на лестницы и крыши. Одни за другими принимали песнь все башенки… и она гремела в воздухе.

В окнах – головы над головами. Тихо, только колокола звонят…

Пошёл ропот, едут, едет…

И сначала виден конный, вооружённый отряд, холоп к холопу, весь в панцирях, весь в железе, подбоченившись, на шлемах развеваются перья. Кони в погремушках, в попонах, на головах киты, на хвостах ленты, а из плеч и шлемов рыцарей развеваются шёлковые пояса, извиваясь в воздухе.

Едут, едут, и нет им конца. Венгры, поляки, трубачи, дудки, музыканты, барабаны. Хорунжий с развёрнутым вымпелом, вновь нарядный двор и пехота с бердышами.

Вот и она… На белом коне с золотой попоной, красивая, смуглая