как Аво уплетает сливы. Я тоже силюсь не смотреть на желтые, прозрачные плоды, которые растут только в том недоступном саду. Аво ест, небрежно выплевывая в нашу сторону косточки. Пусть!

О боже, но почему я не могу оторвать глаз от этих дурацких слив? Почему не бегу в сады, почему заманчивые игры, от которых захватывало дух вчера, теперь вызывают во мне только одну улыбку?

Неужели все это прошло для нас, Васак? Неужели все это действительно прошло для нас?

Но однажды Аво настигли в чужом саду.

Я виноват перед тобой, Аво. Я не остановил тебя вовремя, я не поведал тебе об этом саде, куда никто из нас не решался проникнуть.

Аво, родной мой, открой глаза!

Что ты знал о нашей жизни, несмышленыш? Ты видел высокий колючий забор и удивлялся, почему нельзя перемахнуть через него. И ты не знал, конечно, что сила этого сада не в его заборе.

Откуда тебе знать, что и собака, и папахоносцы, и даже сам хмбапет были для тебя грозным предостережением? Откуда ты мог знать, наконец, что нужно хотя бы вон тому папахоносцу, что торчит около нашего дома, вглядываясь в наше зарешеченное окно? Ты еще многого не постиг умом, и вот результат твоей опрометчивости.

Аво, родной мой, открой глаза!

На твоем теле следы собачьих клыков. Тебя мял и рвал волкодав, спущенный с цепи злым садовником. Но что собачий укус, если на твоем теле чернеют кровоподтеки от ударов! Таков был суд папахоносца, поспешившего на твой крик. Он застрелил бы тебя, если бы не пожалел патрона. Но разве жалко ему кованного железом приклада! Он бил тебя, пока ему не надоело, а потом они вместе с садовником схватили тебя — один за голову, другой за ноги — и перекинули через забор.

Но ты не умер от этого и не умрешь, правда, Аво?

Ради деда нашего, ради матери, которая уже не переживет нового удара, очнись, Аво!

Прости меня, брат! Я виноват перед тобой. Но я ведь тоже не ахти какой взрослый. Я тоже не знал, что все вокруг словно сговорились между собой, чтобы отнять у нас наше детство.

Аво, очнись!

День и ночь горел светильник около постели брата. День и ночь дом наш гудел от голосов. И кто только не перебывал в нем!

Дядя Мухан, возница Баграт, Апет с тетей Нахшун, Мариам-баджи, конечно, тетушка, ее муж Тавад, гончар Мкртич, игрушечных дел мастер Савад, — мало ли доброжелателей у нашего дома!

Пришел верный товарищ Аво — Сурен. Он сунулся взглянуть на Аво и выбежал вон, чтобы не раскисать на людях.

Дела брата плохи. Он лежит на тахте как пласт. Как мертвый, без всяких признаков жизни. Типун на язык, что я говорю. Конечно, он жив. Смотрите, как вздымается его грудь. Господи, как хорошо, что он жив!

Тетушка причитает:

— Боже милосердный, смилуйся на этот раз! Развяжи глаза нашему Аво! Обещаю тебе в заклание откормленного барашка. Боже милостивый, смилуйся! Развяжи глаза Аво!

— О боже милосердный, — в тон ей заклинает Мариам-баджи, — внемли моим мольбам! Ниспошли исцеление несчастному сироте!

Ах, как плохи, должно быть, дела брата, если даже дед не находит слов, чтобы утешить мать!

Далеко за полночь, когда все ушли, мать села у изголовья Аво и начала вязать. Дед тоже не спал. Бесшумно и молча он ступал по избе, шагая взад и вперед.

Мать вязала теплый шерстяной чулок. Спицы, сталкиваясь, мелькали перед склонившимся к ним печальным лицом.

О мама, мама! Нужда, да работа, да неисходное горе иссушили тебя, потускнели твои голубые глаза, и выражение вечного тупого испуга перед неожиданными ударами жизни заменило твою красоту.

Бедная! Тебя тоже, наверное, согревал теплый луч надежды. И ты, наверное, разбила каблуком тарелку у порога в день своей свадьбы, вступая в дом моего отца, чтобы быть счастливой. А где оно, это счастье?

Мать, уронив чулок, заплакала. Дед подошел к ней, ласково провел по волосам своей грубой рукой. Мать заплакала сильнее.

— Не надо жалеть меня, отец! Я виновата во всем.

— Чем же ты виновата, несчастная женщина?

— Я плохо присматривала за мальчишкой. Ведь это моя обязанность.

— Брось, милая, — сказал дед, — не мучь себя напрасно. Ты сделала все, что могла.

— Ах, мой бедный мальчик! — снова залилась слезами мать.

— Да будет тебе! — начал сердиться дед. — Кто плачет по живому человеку? Дай поглядеть, что уготовил нам всевышний!

Не знаю, что принесет в жертву тетушка, наобещавшая всякие дары в случае выздоровления Аво, но мать зарезала сразу десяток цыплят.

Сняв свои налики, босая, как требовал обычай, ходила она по дворам, раздавая матаг [86]. Она готова была принести в жертву всех цыплят во дворе.

Аво стал поправляться. Но велика ли радость, если Аво на всю жизнь остался хромым?

Дед не понимал печали матери:

— Что ты невесела, женщина?

Мать попыталась тоже улыбнуться, но улыбка не согнала печали с ее лица.

Дед с минуту помолчал, набивая трубку табаком.

— Слов нет, он не будет бегуном, — задымив, снова заговорил дед. — Но разве это так важно? Был бы он только порядочным человеком.

— Аминь! — перекрестилась мать.

Дед, попыхивая дымом, важно цедил слова:

— Птицу ценят по полету, человека — по труду. Вот увидишь, какой из него получится варпет.

— Аминь! — снова перекрестилась мать.

Но дед уже загорелся красноречием:

— Кто не удивлялся совершенству шелковичного кокона? А ведь это чудо делает слепой червяк. Или взять хотя бы чинару. Шапка свалится, если посмотреть на ее верхушку, а много ли полакомишься от нее? И ребенок скажет: невзрачный кривой лозняк куда лучше — на нем растет виноград.

Послушав деда, можно подумать: нечего утруждать себе плечи даже головой. Но мы ведь знаем деда. Он успокаивает не себя, а других.

Будущее покажет, станет ли Аво знаменитым варпетом, а вот злым он стал. Ох, и злой же теперь Аво!

Через два дня после того, как он поднялся с постели, околела собака, которая стерегла таинственный сад. Кто-кто, а я-то знал, отчего она околела. В тот день мать долго искала маленькую иголку. Все время она лежала в шкатулке — и вдруг исчезла. Ее Аво в куске хлеба подкинул своему врагу. Вырастет он — несдобровать и самому хозяину пса. Ох, какой злой теперь Аво!

Деду повезло: он удачно сбыл партию кувшинов и на всю выручку купил мешок жмыха. Знаете, что такое жмых? Вы думаете, это простой отход? Вот и неверно. Поешьте нашего хлеба, и вы этого не скажете. Ничего, что он черный, чернее ячменного хлеба, и даже смахивает