на сухой кизяк. Все же хлеб, тот же хруст на зубах, тот же сладкий дух подгорелой корки.

Правда, теперь мы сидим по вечерам впотьмах. Керосин давно вышел, лампу заправлять нечем. Можно бы, конечно, вместо керосина влить подсолнечное масло, но, во-первых, — где его взять? — а во-вторых, о какой лампе может идти речь после того, что у нас было!

Огонь в очаге поддерживаем день и ночь, иначе беда: спички давно перевелись, а каждый раз бегать за огнем к соседям — непристойное занятие для домовитой хозяйки.

Но зато у нас есть хлеб. Хлеб, прикрытый пестрым паласом!

А во многих домах и этого нет. Совсем обеднел наш Нгер.

Папахоносцы нашли выход: они подкарауливали скот узунларцев и отбивали одну-другую корову у пастушат. И снова по селу разносились до ночи их пьяные песни. Иногда за селом вспыхивала короткая перестрелка. Значит, в дело вмешивались взрослые. Значит, дашнаки придут с пустыми руками. Это уже у нас проверено. Как перестрелка — пустой налет.

Однажды дашнаки, выделив из пригнанных от соседей коров одну, зарезали ее и стали раздавать «подымно». Но голодающие нгерцы подарка не приняли.

Апет, признав корову своего кирвы, сославшись на болезнь, отказался от мяса.

— Это мясо в горле застрянет, — сказал он дома.

Слова его облетели все село.

Многие, как и Апет, ссылаясь на болезни, не брали мяса. А те, кто уже успел получить, бросали его собакам.

Карабед, вместе с двумя другими папахоносцами занятый дележкой мяса, никак не мог понять, почему люди отказываются от такого добра.

Когда об этом доложили хмбапету, он сказал:

— Ссориться с кирвами не хотят. Ничего, поглядим, что они запоют, когда воевать с кирвами погоним.

VII

Не знаю, откуда по селу пронесся слух: Америка. Это слово появилось и у нас, должно быть, не без помощи Мариам-баджи.

Америка, оказывается, пришла вызволить нас из беды. Сердобольная Америка не может спокойно смотреть, когда люди умирают с голоду, когда у них нет даже спичек и огонь приходится поддерживать в очаге, как когда-то делали наши пращуры, посменно дежуря у тлеющего огня.

О помощи Америки и о сердобольных заморских дядюшках можно было говорить вслух и сколько угодно. За это никто не наказывал.

Вечером, по обыкновению, к нам зашел Карабед. Набив живот, он поднял палец. А когда Карабед поднимает палец, жди словоизвержения.

— Все вопросы в Армении надо решать не нашими слабыми силами, а с помощью протектора. Знаешь ли ты, что такое протектор, уста? — спросил он, покосившись на деда.

«Знакомые слова. Где я слышал их?» — подумал я.

Карабед снова поднял палец:

— Подобного рода покровительство может оказать только большое государство, для которого Армения…

Карабед запнулся и растопыренными пальцами-коротышками стал хватать воздух.

— …младшая сестра, — подсказал дед.

«Младшая сестра! — повторил я про себя. — Да ведь эти же слова Карабед говорил об Англии, когда еще был у нас на постое!»

В глазах деда появилась лукавинка.

— Какое же это сердобольное государство, для которого Армения — младшая сестра? — спросил он.

Карабед удивился.

— Ну и темный ты человек, уста! Одни пословицы у тебя на уме. Да Америка же! Кто этого не знает!

— А-а! — только и сказал дед.

Как-то к нам прибежала Мариам-баджи.

— Посмотри, уста, спички! — крикнула она еще с порога, помахивая коробком.

Дед взял коробок, повертел в руках. Потом достал одну спичку, провел ею по коробку. Спичка моментально зажглась, издавая острый запах серы.

— Настоящие, — сказал дед, вернув спички.

Мариам-баджи, схватив коробок, выпорхнула из избы.

— Настоящие… — повторил дед уже в раздумье. — Только в толк не возьму, как это они…

Но я не дослушал деда. Я выбежал на улицу, узнать, что еще привезли американцы.

У ворот лицом к лицу я столкнулся с Васаком. Мариам-баджи и у них успела побывать.

— Слышал новость? — спросил он, едва переведя дух.

— Подумаешь — новость, спички привезли! — ответил я. — Мой дед не очень-то обрадовался. Коней забирают, а спички взамен?

Васак махнул рукой. Оглядываясь по сторонам, он перешел на шепот:

— Да я не о спичках! О Гаскеле узнал.

Гаскель! Имя это запомнилось мне из той бумаги, что я добыл у хмбапета. Гаскель требовал коней с такими же приметами, как скакун Баграта.

— О Гаскеле? — переспросил я, тоже переходя на шепот. — Раз ты за оракула, может, объяснишь, Ксак, кто же он, этот Гаскель? — Я все же не преминул поддеть друга.

— Один важный американец, — ответил Васак, пропустив мимо ушей мой укол, — хозяйничает в Армении, как короткоштанники в Баку.

— О чем вы тут шепчетесь? — вдруг раздался голос.

Позади нас стоял дядя Мкртич.

Он нагнулся и тихо сказал:

— У Геворковых новый склад оружия. Примечайте, что привозят, что увозят.

Щелкнув Васака по вихрастой голове, Мкртич продолжал свой путь.

*

— Была не была — готовь пробу, — как-то сказал мне дед.

Вы же знаете, как я хотел стать гончаром. Знаете, как дед чинил мне препятствия. Чем больше я совершенствовался, набираясь знаний, тем дальше уходил от меня заветный круг. Он дразнил и манил к себе — недотрога гончарный круг.

Не этим ли объясняется моя неуемная жажда стать гончаром и не на это ли рассчитывал наш дед, раздувая и без того загоревшийся костер?

— Я готов, дед, — ответил я ни жив ни мертв.

Дед сказал:

— Эту папаху, что я ношу на голове, никто еще не осквернял. Не ударь и ты ее оземь. Смотри, будут люди.

Всех своих сыновей дед по очереди готовил в гончары, но ни один из них не стал им. Едва только у сыновей вырастали крылья, как их забирали в армию…

Дед устроил мне экзамен. Я должен был самостоятельно, без чьей бы то ни было помощи, вылепить пробный кувшин. Дед, заложив руки за спину, расхаживал по гончарной, иногда искоса поглядывал в мою сторону. Я волновался. Все вылетело из головы.

Глиняный вертящийся столб, извиваясь между рук, вдруг устремился вверх, готовый разлететься на куски.

А дед все ходил, ходил. Впотьмах он натыкался на какие-то предметы и ругался.

Я знал, что дед волнуется, и желание во что бы то ни стало победить подхлестывало меня.

Глиняная масса, находившаяся все время в движении, металась из стороны в сторону.

Я подхватывал осклизлую, мягкую глину, мял, вертел в руках, придавая ей желаемую форму.

На другой день я снял с печи обожженный кувшин, вылепленный мною накануне, и с нескрываемой тревогой опустил в воду.

В кувшин стали дуть. На поверхности воды не выплывало ни одного пузырька. Раздались поощрительные возгласы. Дальше я ничего не слышал. Мне трясли руку, целовали в лоб, похлопывали по спине.