class="p1">Из скудного запаса дед устроил пирушку. На нее собрались все гончары бывшего братства и поздравляли нового варпета гончарного дела. Дед, напившись, расплакался.

— Теперь я могу спокойно умереть. Я знаю, после меня дом не опустеет. Есть кому зажечь в нем огонь… — Повернувшись ко мне, он сказал: — В чем честь нашего рода, Арсен? Она в мастерстве гончаров!

Обнимая меня, дед все плакал.

— Клянись, Арсен, — молил он, — что не свернешь с нашей дороги…

Я тогда не мыслил себе другого занятия, кроме гончарного, и потому поклялся деду не покидать гончарного круга. Прости, дед, что не оправдал твоих надежд!

Аво поправлялся. Как только нога зажила, он пришел в гончарную.

Дед был очень доволен. Конечно, и на этот счет у него, наверно, народились в голове всякие изречения, вроде тех, какие знаем мы: «Нет худа без добра», или что-нибудь в этом духе, но пока их не пускал в ход. Нельзя бросать слова на ветер. Еще неизвестно, как обернется дело, надолго ли хватит у Аво пороху. Эти дедовы сомнения, разумеется, беспочвенны. Они вызваны просто осторожностью. Разве не видно, как изменился Аво?

Как-то к нам в гончарную забежал Сурен. Он еще по старой памяти считал Аво своим предводителем и хотел поделиться с ним планами новых козней против врагов. Аво так посмотрел на Сурена, как будто видел его впервые. Не дослушав, он повернулся спиной и стал лопатой мешать глину. Смущенный Сурен выбежал вон и с тех пор больше в гончарной не показывался.

Так Аво, порвав с прежним миром, стал сразу взрослым. Признаться, я не был рад этому внезапному превращению. Не лучше ли было смотреть, как он, точно игривый стригунок, бегал по полям, чем видеть эти мрачные глаза на детском лице? Но что поделаешь!

Плестись в хвосте Аво не способен. Он всегда и везде впереди. Кто не знает его буйных проделок во главе сверстников? Кто не завидовал его ловкости и отваге?

Ой ты, злой богач! Что ты сделал с моим братом? Неужто тебя минует меч Азраила? Ну погоди же, подлый человек, и ты околеешь, как твой пес. Погоди, голубчик, рассчитаемся и с тобой!

Аво месил глину и ровными кусками подавал мне. Он был моим подручным. Под разными предлогами я отрывался от станка, чтобы помочь ему. Больно было смотреть, как он, припадая на короткую ногу, подносит мне тяжелые куски глины.

— Не жалей меня, слышишь! — крикнул однажды Аво. — Обойдемся без нянек! Не тронь глину!

И, всем телом рухнув наземь, он зарыдал. Лучше бы он стукнул лопатой меня по голове, чем говорил такие слова! Ох, как жаль мне Аво!

*

Ночь. Все спят. При мигающем свете коптилки я дочитываю Пушкина. Я читаю, а перед моими глазами отец в солдатской шинели, пахнущей порохом и крепким окопным табаком.

Мать зашевелилась в постели. Она всегда спит чутко, просыпаясь от самого легкого шороха в комнате.

Я поднялся и, чтобы никого не разбудить, тенью прокрался к ее постели.

— Мама, ты спишь?

— Нет, сынок.

Она всхлипнула.

— Не мучай себя, мама. Ведь отец жив, он вернется к нам…

Тишина легла между нами, и в ней, как в пустой бочке, гремел могучий храп деда. Храп был с присвистом, и я различил бы его среди сотни других.

— Мама… — снова начал я.

— Что тебе, сынок?

— Я хочу попросить у тебя прощения…

— За что же?

— За папу. Я плохо думал о нем, когда он тебя бил…

— Ты был тогда прав, — горячо зашептала мать, — но то была полуправда, сынок. Правда лежит глубже, ты мог ее не видеть.

Снова тишина. Теперь храпел Аво.

— А помнишь, Арсен, когда отца твоего увели, ты не давал закрывать двери? Ты все кричал: «Не закрывайте, папа вернется!»

— Помню, мама.

— А ты помнишь, как он пришел из Шуши и принес нам каштаны?

— Помню и это, мама.

— Он нас любил, Арсен. Тебя и Аво. И меня, и деда. Он всех любил…

— Знаю, мама.

Снова тишина. И снова в тишине голос.

— Но мы все же счастливы, Арсен, — сказала мать, вытирая слезы, — да, счастливы. Теперь и нам светит звезда. Пусть далекая, но наша звезда. Ее зажег и наш отец.

Когда я наконец заснул, мне приснилась Россия. Но она как две капли воды была похожа на Нгер. Те же горы, те же нивы. Даже Чайкаш шумит. Травы, деревья в цвету — все как у нас в начале мая. А потом появился отец. Он улыбнулся мне и сказал: «Видишь, это Россия! А ты говорил — снег…»

VIII

Яркий коробок со спичками, неведомо откуда попавший в руки Мариам-баджи, развязал у всех языки.

Нашлись люди, которые видели, как в Евлахе нагружали подводы с продуктами и мануфактурой для Нгера. Мануфактура! Можно представить себе, в каком состоянии были наши рубашки, если в первый год учебы они уже рябили заплатами. Аво, бедный, совсем обносился. А дед? А мать? А мои друзья?

Пусть говорит дед что угодно, но если мануфактура и мука в дороге, это уже не пустые слова. Хочешь не хочешь, в голову лезут призрачные надежды. Я вижу себя в новой рубашке, в скрипучих штиблетах. У меня в руках белый хлеб, густо намазанный коровьим маслом. Ух, как это будет здорово — приодеться, как какой-нибудь Хорен, на худой конец пусть даже как Цолак или Тигран, и есть белый хлеб. Мне так хочется есть белый хлеб!

Вечером пришел к нам Апет.

— Уста Оан, мы с тобой не дети. На том свете с нас первых спросится. Что это такое, я тебя спрашиваю? — повысил он голос, будто дед был в чем-нибудь виноват. — Вчера они у моего кирвы угнали корову, сегодня — у твоего. Как же можно терпеть такое? Отнять у голодных детей коров — это все равно что убить их.

Дед печально поднял голову:

— Что ты хочешь этим сказать, Апет?

— Что я хочу сказать? Надо обуздать супостатов! Схватить их за руку! — загремел Апет.

— Как? — допытывался дед.

В ясных суровых глазах его таилась усмешка.

Апет пожевал кончики желтых усов. В самом деле, как это схватить за руку? У дашнаков не одна рука, и в каждой — винтовка.

— А что, если пожаловаться американцам? Они, кажется, у дашнаков за бога почитаются? — осведомился Апет.

Дед покачал головой:

— Не стоит огород городить.

— Да почему не стоит, уста? Может, американцы и взнуздают этих грабителей.

— Не взнуздают, Апет. Собака собаке не отдавит ногу.

— И то верно. Но, может, приструнят? Я пойду до них.

Апет встал и, постукивая палкой, направился