время, энергия и стремление посвятить свою жизнь делу защиты прав человека или облегчения человеческих страданий. Между ними находится подавляющее большинство обычных людей. Во многих обществах участие общественности затруднено просто вследствие обыденного каждодневного давления, связанного с элементарным выживанием. Большинство людей, в большинстве случаев, в большинстве обществ, больше заинтересованы в том, чтобы «творить жизнь», а не «творить историю»[498]. Их поддерживающая идеология – это то, что израильтяне красиво называют рош катан (буквально «маленькая голова»): вести себя сдержанно и не позволять себе слишком беспокоиться из-за серьезных проблем. Люди, которым посчастливилось посвятить свою жизнь гуманитарным делам (и получать разумную плату за интересную и высокооплачиваемую работу), могут попросить других «что-нибудь сделать». Но им (и их академическим попутчикам, таким как я) не следует требовать большего.

Но сколько стоит «что-нибудь»? Залакетт говорит: «Закон может требовать от обычного гражданина только того, чтобы он был законопослушным, но не героем»[499]. Но, несомненно, социальная справедливость заслуживает большего, чем закон. Есть такие состояния бытия, как высокая гражданственность, которые столь уж героические, но более чем просто законопослушные. Они не требуют необычайного героизма, но препятствуют обычному молчанию.

11

НА ПУТИ К КУЛЬТУРЕ ОТРИЦАНИЯ?

Проект «преодоления отрицания» оказывается более сложным и странным, чем я себе представлял. «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Евангелие от Иоанна, 8:32). Но что это за истина, которую следует признавать, а не отрицать? И каким образом это сделает нас свободными? А как насчет разницы между абсолютной ценностью высказывания правды как самоцели и ее инструментальной ценностью как средства достижения социальной справедливости?

Мы уже знаем некоторые из поджидающих нас сложностей. Например, таковой является идея о том, что личное отрицание может быть функциональным и здоровым. Однако тезис здорового отрицания вряд ли применим к целым обществам, сталкивающимся с риском и опасностью. Нет ничего позитивного в том, что общество отрицает наличие у него проблемы СПИДа, или в неспособности международного сообщества распознать ранние признаки геноцида и других массовых бедствий.

Но все это очевидно. Гораздо более интересной является сама идея единой самости, которая лежит в основе как терапевтической, так и политической критики отрицания. Стойкое отрицание принимается за указание на личностную патологию (диссоциацию, распад, раздвоение) и политическую атрофию (жизнь во лжи, культурную амнезию). Но рассматривать отрицание как проблему имеет смысл только в том случае, если мы сохраняем модернистское предположение о единстве. Постмодернистское «я», напротив, фрагментировано и принимает фрагментацию.

Политические последствия этого имеют далеко идущие последствия. Мы можем осуждать пассивность, безразличие и недобросовестность только изнутри метапсихологии целевого и желательного «я» организаций типа Amnesty/Oxfam. Без этого мы не можем говорить об отрицании аудитории; мы также не можем сказать: «Если ты знаешь это и веришь в это, то ты должен сделать это». По мере угасания этой метапсихологии исчезают и зависимые от нее идеалы истины, интеграции и приверженности. В постмодернистском ландшафте цели и средства, ориентиры и пункты назначения находятся в не слишком серьезных отношениях друг с другом. Нет особого смысла «разоблачать» нормализованное отрицание, раздвоение или диссоциацию, не говоря уже о намеках на их аморальность. Существует слишком много сбивающих с толку сигналов и метасигналов, чтобы «реагировать» на сообщения об убийствах двенадцатилетних детей в Анголе. Мы всегда знали о разрыве между знанием и признанием, о разрыве между тем, что ты знаешь, и тем, что ты делаешь. Те, кто напоминает нам об этом послании сейчас, просто раздражают.

Именно это случилось с Тиресием, «пророком, в котором, единственном из всех людей, живет воплощенная истина». Поначалу, когда Эдип чувствует, что в воздухе витают плохие новости, он просто говорит ему: «Похоже, ты приносишь нам мало ободрения». По мере того, как послание становится более ясным, Эдип начинает дико бунтовать против Тиресия – он проклинает и угрожает ему, обвиняет его в причастности к заговору и, наконец, изгоняет его. Бедный слепой Тиресий предвидел это – истина не только не освободила его, но и стала его бременем:

 ... когда мудрость не приносит пользы,

быть мудрым - значит страдать. Почему я забыл это?

Кто это хорошо знал? Я никогда не должен был приходить.

Но он последним смеется над Эдипом: «Когда ты сможешь доказать, что я неправ, тогда назови меня слепым»[500].

Истина и мудрость больше не являются тем бременем, которым они были когда-то. Мы с трудом верим, что только полное знание прошлого или настоящего может гарантировать «никогда больше». Представляя свою историю нацистской программы «эвтаназии», Берли отмечает: «Само собой разумеется, что я не ожидаю, что эта книга будет способствовать повышению демократического сознания или даже более чуткому обращению с психическими расстройствами и инвалидами»[501]. Говоря о людях в Европе, пытающихся подорвать демократию, или о тех, кто умышленно жесток по отношению к инвалидам, он пишет: «Попытки убедить таких людей в том, что «на самом деле произошло», слегка смешны, поскольку отрицание реальности связано с их политической повесткой дня»[502].

Несмотря на широко распространенное признание лжи как инструмента достижения политических целей, мы с трудом понимаем «природу нашей способности отрицать в мыслях и словах все, что является реальным фактом. Эта наша активная агрессивная способность явно отличается от нашей пассивной склонности становиться жертвой ошибок, иллюзий и искажений памяти»[503]. Документы Пентагона показали, что ответственные за принятие решений (и их прирученные интеллектуалы) играли в причудливую игру «обманывайте сами себя», действуя так, как будто едва осознавая огромный разрыв между известными фактами и гипотезами, согласно которым были приняты решения. Их разум стал настолько затуманен, что они больше не знали и не помнили правду, скрывающуюся за их сокрытием и ложью: «Проблема лжи и обмана в том, что их эффективность полностью зависит от ясного представления об истине, которую лжец и обманщик хочет скрыть»[504].

Интеллектуальное отрицание

«Четкое представление об истине» – это вовсе не послание сегодняшних интеллектуалов. В прошлом их измена заключалась в том, что они помогли создать и придать респектабельность словарю отрицания, необходимому «истинно верующим» и попутчикам. В противном случае хорошо функционирующие умы становятся закрытыми, и взгляд отводится от уродливых частей их идеологических проектов и экспериментов. Или они позволяют – ради ощутимого вознаграждения или стремления угодить сильным мира сего – обмануть себя до псевдоглупости. Эти постыдные свидетельства о сговоре берут свое начало очень давно.

Однако в течение последних двух десятилетий меньшая, но очень