правам человека. Идеал универсальности не только нежелателен и недостижим, но и отражает западные, этноцентрические и индивидуалистические ценности. Всеобщая декларация прав человека была продуктом определенного момента в западной (европейской, белой) истории. Эти чуждые ценности были навязаны глобально и с типичным колонизаторским рвением. Сейчас они используются выборочно – особенно для того, чтобы очернить общества, где общинные обязанности более естественны, чем индивидуальные права, и где социальные и экономические права должны иметь приоритет над гражданскими и политическими правами. Даже внутри либеральных демократий Запада не может быть никаких основных ценностей. Это мультикультурные общества, в которых каждая идентичность – этническая принадлежность, пол, сексуальность – несет в себе свое собственное мировоззрение, каждое из которых столь же значимо, как и другое.

Историческая часть этой истории может быть неполной, но она определенно не ошибочна, а некоторые другие утверждения достаточно правдоподобны. Однако его политические последствия, если оторвать его от метатеории, крайне пагубны. Как мы видели, автоматическим отказом в официальном дискурсе отрицания является «принципиальное» неприятие правительством применимости международных норм в области прав человека: мы разные; мы сталкиваемся с особыми проблемами; у нас есть собственная культура; это азиатский путь, африканский путь, ислам или еврейская традиция; мир нас не понимает. Эти неискренние отрицания теперь выглядят респектабельно и даже интеллектуально достойно: изощренный словарь для «осуждения осуждающих».

В более безумных североамериканских версиях мультикультурализма и политики идентичности даже те, которые раньше назывались «субкультурными» группами, не разделяют каких-либо основных (то есть «доминирующих» или «гегемонистских») ценностей. Если в одном кампусе калифорнийского колледжа каждая такая группа заявляет о своих отличиях, как тогда индонезийцы, ливийцы и украинцы могут быть связаны одними и теми же ценностями? В отличие от эпистемического релятивизма, который признается лишь молчаливо, авангардные теории культурной специфики явно заимствуются. Влиятельные люди продолжают делать то, что они делали всегда, в то время как интеллектуалы снабжают их тем, что Уоле Сойинка красиво называет «культурным алиби».

Дебаты об универсальности/культурной специфике, конечно, гораздо сложнее, чем нарисованная мной карикатура. Правозащитники не могут быть (или хотеть быть) нечувствительными к местным ценностям. Они действительно находятся в авангарде попыток примирить универсальные нормы с такими традициями, как ислам. Местные рабочие сами представляют собой частное и общее; они каждый день борются с обвинениями в том, что они навязывают чуждые ценности. Но чего они ждут от прогрессивных интеллектуалов, так это признания их дилеммы и некоторой помощи в подрыве культурного алиби своего правительства. Вместо этого они слышат, что местная борьба за социальную справедливость теряет свой смысл, потому что она опирается на универсальные основы и основные нарративы, которые сейчас дискредитированы. Прощай, Просвещение.

Эти смутные времена заставляют задуматься о «роли интеллектуала». В моих кавычках я узнаю старомодное – даже слегка нелепое – звучание этого термина. Нам действительно придется вернуться к анахроничным фигурам, таким как Оруэлл. Ближайший современный голос – голос Хомского. Для него интеллектуальная ответственность писателя как морального агента очевидна: попытаться выяснить и рассказать правду о вопросах, имеющих общечеловеческое значение, насколько это возможно, нужной аудитории, то есть аудитории, которая может что-то с ними сделать[518]. Выяснение и высказывание правды избыточны только в том смысле, что «факты известны и не отрицаются, но считаются не вызывающими беспокойства, учитывая поставленные цели»[519]. Никаких психологических тонкостей: люди знают, но им все равно. Хомский не согласен со старым квакерским лозунгом «Говори правду власти». «Говорить правду» киссинджерам всего мира, тем, кто уже очень хорошо знают правду, – бессмысленная трата времени. Люди, которые имеют влияние, принадлежат к «сообществу общих интересов». Они хотят услышать правду не для самопросветления, а для того, чтобы «осуществлять лучшую политику, которая поможет облегчить страдания»[520]. Интеллектуалы, которые хранят молчание о том, что они знают, игнорируют преступления, имеющие значение с моральной точки зрения, морально виновны еще больше, когда их общество свободно и открыто. Они могут говорить свободно, но предпочитают не делать этого.

По мнению Хомского, постмодернистские культурные левые даже не настолько интересны, чтобы их критиковать. Но их теории интересны. Просто будучи гражданином ЮАР, Эфиопии, Камбоджи или Заира, я бы предпочел, чтобы деконструктивист не был назначен председателем нашей Комиссии по установлению истины и справедливости. Созданный ими текст был бы интересен, но не для моих целей.

Большее или меньшее отрицание?

За полвека, прошедшие после окончания Второй мировой войны, около 25 миллионов человек, в основном гражданских лиц, были убиты правительствами своих же стран в результате внутренних конфликтов и этнического, националистического или религиозного насилия. Число погибших среди гражданского населения возросло с 5 процентов всех смертей, связанных с войной, на рубеже веков до более чем 90 процентов в 1990-х годах. Около 50 миллионов человек были вынуждены покинуть свои дома. В 1998 году более 2000 человек ежемесячно погибали или получали увечья в результате взрывов противопехотных мин. Невозможно даже оценить количество раненых и инвалидов, подвергшихся пыткам и изнасилованиям во время этих конфликтов. Статистика бедности, голода и детской смертности от болезней, которые можно было предотвратить, продолжает поражать воображение: 17 миллионов человек в год умирают от инфекционных и паразитарных заболеваний, таких как корь, диарея и малярия; 600 миллионов человек хронически недоедают; 3 миллиона умирают от туберкулеза; если бы каждый имел доступ к безопасной воде и базовым санитарным услугам, каждый год можно было бы спасать 2 миллиона молодых жизней. Значительные части мира опустошены и обезлюдели из-за вируса СПИДа: каждый день им заражается 16000 человек[521].

Как мы будем реагировать на зверства и страдания, которые нас ждут впереди? Политические преобразования последнего десятилетия радикально изменили постановку этих проблем. Холодная война закончилась, обычная «война» уже не означает того, что она означала раньше; равно как и термины «национализм», «социализм», «государство всеобщего благоденствия», «общественный порядок», «безопасность», «жертва», «поддержание мира» и «вмешательство». Демонтаж коммунизма и апартеида, распад (в основном в Африке) некоторых национальных государств и фрагментация нового мирового порядка привели к интенсификации смертоносных этнических, сепаратистских, религиозных и националистических конфликтов. Неравенство в странах с развитой стабильной демократией возросло: разрыв между наиболее богатыми странами Севера и самыми бедными странами Юга увеличился еще больше. Досовременные практики – пиратство, «военачальники», мачете, пытки, похищения людей и наемные армии – продолжают существовать, используя современные гаджеты и представляя собой постмодернистские информационные технологии. В начале 1999 года произошли зверства, о которых ранее не сообщалось: в Сьерра-Леоне двенадцатилетние дети-солдаты, которым боевики в качестве предупреждения ампутировали руки, появились в лагерях, организованных комиссариатом ООН по делам беженцев.

Если предположить, что впереди нас ждет еще больше открытий такого рода,