красноречивая и элегантная часть западной интеллигенции занималась маркетингом в основном с добрыми намерениями, обычно во имя «радикализма» – совершенно другой формы отрицания. Их ведущим продуктом является деконструктивистская и постмодернистская теория, в которой «истина» и «реальность» всегда заключаются в иронические (а не грамматические) кавычки. Они заявляют, что верят в то, что старомодные разоблачения буквального или интерпретационного отрицания лишены какого-либо «привилегированного» авторитета. Все встречные утверждения об отрицаемой реальности сами по себе являются лишь маневрами в бесконечных играх за истину. А правда, как известно, неотделима от власти. Из конкретной информации также невозможно сделать какие-либо разумные моральные выводы: мораль и ценности являются относительными, культурно специфическими и лишеными какой-либо универсальной силы.

Многие из всех этих идей просто смехотворны. И пока они остаются в аудиториях для семинаров, конференциях и резюме ученых-социологов, они представляют собой безобидное развлечение. Но когда они шумно циркулируют в обыденной и даже массовой культуре, они начинают пополнять арсенал отрицаний, доступных сильным мира сего. Так не было задумано. И, конечно же, тиранам не обязательно читать постмодернистскую философию, чтобы получить моральное позволение делать то, что они всегда делали. Но тираны сегодня тоже живут по метаправилам глобализации и рефлексивности. Им нужны по-новому и лучше сформулированные истории – дизайнерские отчеты, которые можно было бы предложить Генеральной Ассамблее, приезжим полномочным представителям МВФ, Всемирного банка и ВОЗ и даже миссии по установлению фактов Human Rights Watch.

Повествования и игры в правду

Самым вредоносным элементом критики того, что по-разному называют «позитивизмом», «рациональностью», «наукой» или «Просвещением», является идея о том, что не может быть доступа к текущей или исторической реальности за пределами точки зрения власти. В конечном счете, не существует способа определить, что одна версия реальности более достоверна, чем любая другая. Все мы, кто носил антипозитивистские знамена шестидесятых, ответственны за эти философские шутки. Размышляя о версиях эпистемического релятивизма, которым отдают предпочтение культурные левые, мы должны, по крайней мере, иметь совесть сказать: «Мы имели в виду не это».

В марте 1991 года, вскоре после окончания войны в Персидском заливе – тысячи погибших и искалеченных в Ираке, инфраструктура страны разрушена «умными бомбами», а курды брошены на произвол судьбы – Бодрийяр опубликовал свою статью «Война в Персидском заливе не состоялась»[505]. «Настоящие воюющие стороны», утверждал он, – это те, кто преуспел в идеологии истины этой войны. Его более раннее предсказание о том, что войны никогда не произойдет, оказалось верным[506]. «Война» была свободно плавающим термином, лишенным референциального значения. То, что произошло, было всего лишь плодом симуляции СМИ, серией воображаемых сценариев, выходящих за все пределы реальности реального мира. Эта «вещь» существовала в сознании аудитории, являясь продолжением видеоигр, которые так долго заполняли экраны телевизоров. Все – не только зрители прайм-тайма, но и пятизвездочные генералы – стали зависимы от этих компьютерных изображений. С таким же успехом мы могли бы отбросить все самообманчивые различия между экранными событиями и «реальностью».

Бодрийяр и другие в блестящем стиле раскритиковали представление таких зрелищ, как война в Персидском заливе политтехнологами и средствами массовой информации. Я понимаю эту критику как разоблачение отрицания: ошеломляющее использование бессмысленных статистических данных для создания иллюзии фактического сообщения; эвфемизмы о «точном нацеливании», «умных бомбах» и «побочном ущербе», чтобы убедить нас в том, что массовое уничтожение мирных жителей либо не происходило (буквальное отрицание), либо было случайным (отрицание ответственности); репортажи о войне, в которых не фигурируют никакие тела, кроме находящегося под угрозой исчезновения репортера CNN. (Генерал Шварцкопф пообещал, что не будет ни подсчета трупов, ни мешков для трупов, а только «мешки с человеческими останками»). Высокотехнологичные изображения воздушной разведки, электронного картографирования и мультипликационных симуляций были оружием в репрезентационной войне. Корпоративные СМИ вступили в сговор с Государственным департаментом, чтобы отрицать реальность, травмы и инакомыслие.

Однако эта война презентаций была преднамеренной, а не просто отражением постмодернистского духа. США не хотели еще одного Вьетнама – то есть войны, телевизионные изображения которой были настолько реалистичными, что многие обвиняли их в деморализации, которая подпитывала оппозицию войне. Но даже если война между изображениями в киберпространстве монополизировала наше сознание, на земле все же произошла война между телами. Ни один из этих теоретиков, как меня снисходительно заверили, «действительно» не думает, что этой «настоящей» войны не было; оказывается, я упустил метаиронию.

Кристофер Норрис объясняет, как возникло уклончивое предположение, что, поскольку каждый текст включает в себя некий повествовательный интерес, невозможно отличить фактический, исторический или документальный материал, с одной стороны, от вымышленного, воображаемого или смоделированного материала, с другой[507]. Если не может быть доступа к истине или историческим данным, показывает Норрис, остается царство незакрепленных убедительных высказываний, где риторика сводится к нулю и где ничто не может считаться демонстрацией ложности того, во что средства массовой информации или правительства хотели бы заставить нас верить.

Это как раз правильная теория для поддержки даже самых несостоятельных форм отрицания, таких как теория отрицателей Холокоста, «для которых очевидно, что хорошей новостью является то, что события прошлого можно интерпретировать только в соответствии с нынешними консенсусными ценностями или идеями того, что в настоящее время и условно считается «хорошим с точки зрения веры»»[508]. Даже самые грубые отрицатели могут использовать нынешнее интеллектуальное недомогание, чтобы заявить, что они просто предлагают альтернативную версию истории[509]. Липштадт справедливо потрясен готовностью ученых, студентов университетов, а также средств массовой информации рассматривать отрицание Холокоста просто как «другую сторону» или «другую» версию истины[510]. Вы не можете апеллировать к релятивизму знаний, чтобы превратить «утверждение Холокоста» и «отрицание Холокоста» в академические дебаты. Мы ведь не так относимся к мнению о том, что Земля плоская или что рабства никогда не существовало. Это не две «точки зрения» – одна из позиций представляет собой просто фанатичное неприятие доказательств и отказ подчиняться правилам рациональности и логики.

Я много раз цитировал случай Армении: восьмидесятилетнюю эволюцию неоспоримого геноцида, в котором погибло более миллиона человек, в «проблему», в которой «другой стороне», туркам, должно быть уделено должное внимание. Де Пре спрашивает: «Что случилось с аргументом о том, что есть две стороны всего, что когда-то способствовало установлению истины, а теперь работает против нее?»[511]. То, что произошло, было старомодной победой власти над правдой: государство-сателлит предлагает политическую лояльность, чтобы убедить сверхдержаву отрицать ее бесспорные прежние знания. В лучшем случае скептицизм Просвещения мог подорвать официальный дискурс и псевдонауку. В худшем случае пустые разговоры о «множественных нарративах» оставляют лишь пустоту: «забота об истине, которая настаивала