сморкается на брюки. Он счастливчик, этот Пест. Он постареет, и его упокоят с цветами и запахом алкоголя. А мне все-таки понадобится Доктор с большой буквы. Это кто же говорил про большую букву — жена? Она.

Вязенкин пробовал сочинительствовать. Он весьма подробно раскладывал в уме истории: выбирал линии поведения героев, придумывал им характеры; создавал негодяев посредством неожиданных конфликтов; все усложнял до нелепости и вдруг упрощал до пошлости. Вместо же эпилога безжалостно сжигал рукописи. И тогда, когда почти все получалось, и пьеса вот-вот должна была состояться, он вдруг напрочь придуманное забывал. И были даже пьески приличные про молодых женщин и одного молодого человека. И тогда, когда забывал, Вязенкин наблюдал, как к фиолетовому потолку реанимации номер один поднималась его одинокая неудержимая в порывах и страстях желаний «крыша». После безрезультатных попыток вырваться на волю «крыша» зависала в углу комнаты — в дальнем от окна углу. Висела некоторое время. Душа же неизменно оставалась при Вязенкине, «крыша» же пребывала некоторое время под потолком реанимации. Скоро Вязенкин засыпал со слезами на глазах, прижав к себе ноутбук с первыми корявыми строчками «Бучи». Медсестры подходили к его кровати, бережно вынимали ноутбук. Жалость убивает. Медсестры не жалели больного, — они хорошо знали свою работу. Если бы Вязенкин мог тогда осознать это — как начинал осознавать уже своего «Бучу», — он, может быть, бросил «Бучу» и стал бы писать в первую очередь о медсестрах, спасших его от неминуемой жалости и неизлечимых человеческих состраданий.

Тут бы самое ему и вспомнить про Сашку. Вспоминал. Заломило в затылке. Придавило в паху по малой нужде. Вязенкин мочился в пахучем туалете, а сам все вертел головой, будто сзади кто может подойти и толкнуть в спину; тогда колени и стены вокруг забрызгаются мочой — тогда станет грязно и стыдно. Тогда все узнают, кто пачкун и засранец! Вязенкин чуть не рыдал. Но день на двенадцатый забылся и Сашка. Такой прозрачной и прозаичной стала история про солдата Бучу, что Вязенкин открывал утром и по вечерам ноутбук и набирал каждый раз строк по двести пятьдесят. «Буча» увеличивался в объеме: преобладало же в рукописи в большей степени пока жалости и состраданий. Лишь раз еще — на четырнадцатый день — перед самой выпиской подумал Вязенкин про Сашку.

«Самое последнее, что может со мной случиться, — думал Вязенкин, — это если я попаду на улицу Восьмого Марта, где лежал сумасшедший Сашка, где санитары-тролли. И премерзкий старикашка психиатр. Здесь же, на „пятом километре“, все было элитно, — ведь каждый мой день здесь стоил по три с половиной тысячи. Оля-ля! — вскричал Вязенкин, когда стало доходить, и ум, замаскированный в „крышу“, больше не прятался под потолком, а сантименты были переписаны по пять раз, скомканы и сожжены к сатанинскому дьяволу. — Это почти как за сутки в Чечне! То есть считай, что я две недели не был в Чечне, то есть был, но считай в минус, потому что деньги пфью! Обидно, обидно. Дома запросто бы отлежался. Отец… У него другие взгляды на жизнь. Кузнец Макар. Этот-то чего лезет с инициативой! Ну, забухал человек — так и что? Собака, собака премерзкая без верхней челюсти. Собака-инвалид. Какая, на хер, собака?!»

В тот день приехал на «пятый километр» отец забирать сына.

Отец ждал в кабинете Товарища.

Вязенкин вошел, сел и поздоровался — буркнул под нос.

Товарищ выглядел учителем физики, — когда ученик не знает предмета (например, закона о том, когда сопротивление зависит от силы и напряжения). Ученика выгнать бы к лешему за ворота — пришло время!

Товарищ спросил, как он себя чувствует. Вязенкин буркнул. Товарищ предложил остаться еще на две недели. Вязенкин с ненавистью подумал, что тогда минус еще две недели. «Что заработал махом, то и пролетело прахом». А разве ж легко достались ему деньги за войну?

— Вы должны понять, что насильно вас лечить мы не сможем.

Он отказался.

Он вышел на улицу ждать отца. Отец остался беседовать с психиатром. Настроение портилось, и Вязенкин набрал Макару Шамаеву. Вязенкин думал, что твердости ему не хватает. Вот Макар, тот человек волевой.

— Макар, алле.

С кузнецом было интересно, но путано. И Вязенкин сказал совсем не то, что подумал только что, а сказал вяло:

— Спасибо тебе, Макар. Если бы не ты.

— Бывает, — в ответ голос суровый. — Отцу скажи спасибо.

— Спасибо.

— Дурак ты.

— Согласен, — мямлил Вязенкин. «Господи, — думал он, — как хорошо на войне. Там все свои».

Кузнец на войне никогда не был, поэтому рассуждал о войне осторожно: «Вам хлеб говном намажут, скажут масло, вы и поверите!» — «При чем здесь это?» — лез спорить Вязенкин. «Кому нужна твоя война, кто станет читать о каких-то солдатах!» — суровый мужской голос был у кузнеца, и вид брутальный — бабам нравится.

Познакомились они лет пять назад под Новгородом. Вязенкин снимал фильмы о поисковых экспедициях. Одним из отрядов и руководил Макар Шамаев, бывший милицейский майор. Был он человеком неоднозначным, но рассказчиком оказался незаурядным — давал умные интервью. И рассуждал про войну со знанием дела. Так и сошлись по случаю. Макар вышел на пенсию из органов, стал зарабатывать кузнечным ремеслом. Заезжал Вязенкин к кузнецу, тот жил в том же дачном поселке, привозил из Москвы дорогой водки, слушал бесчисленные шамаевские истории.

Шамаев на русского не похож, — о боге вольно, не смиренно рассуждает, — будто с нерусской примесью кровь у Макара. Но в общении располагал к себе кузнец. Начнешь слушать Макара, и веришь каждому слову: даже если о чем врет Макар, кажется, что говорит он правду.

— Ты тут про крест все зудел. Мудак! Чего кому докажешь?

Вязенкин закраснелся — будто не по телефону говорит он с кузнецом, а вокруг на него смотрят коллеги и милая главный редактор.

— Да ладно, напомнил. Я ж с хорошими побуждениями.

Каким-то чудом все события недавних дней слились, спрессовались в одном часе его жизни. Он представлял, будто, начиная с Андрюхи Твердиевича, горничной в бикини и ликвидации, все остальные чудеса и беды произошли в один лишь час. Например, с одинадцати до двенадцати вчерашнего дня. Ну, или позавчерашнего. Воспоминания были так ярки, что он подумал — надо бы заметки сделать в блокноте. Но делать их не стал, а ухмыльнулся про себя — такое не забывается. И застыдился. Это надо же, угораздило его. Крест еще этот! Чего он говорил, кому звонил по пьяной лавочке? Кузнецу, чтоб выковал. Ладно. Макогонову. Не факт, но если и звонил, то Макогонов свое слово еще скажет. Капусте в Моздок. Отцу. Отец расплачивается