этаж, ему стало гадко — как низко может пасть человек, в сущности. Но в голове зашумело: мысли повалились куда-то, сознание стало покидать Вязенкина. Он рухнул на кровать и натянул на плечи одеяло.

«Сон, сон, приди. Я усну, а когда проснусь, ничего плохого уже не будет. А может, ничего вообще не будет. Зачем я живу? Зачем…»

Он уснул.

Спал он тревожно и недолго. Часы снова били. Вязенкин хотел встать и остановить их, но силы покинули его. Он стонал и чувствовал рвотные позывы. Он не мог больше заснуть — безобразные картины вставали перед глазами — белки глаз дрожали под воспаленной кожей век. Он болезненно ощущал учащенное биение сердца. Яркие вспышки сменялись провалами в черную черноту. И вдруг он увидел выложенные в ряд трупы. Твердиевич и Макогонов, обнявшись по-доброму, нет! — сцепившись в смертельной драке, возились на плацу у ворот комендатуры. Пестиков кричал, что в этот раз будет тридцать, сорок, пятьдесят! Трупы, трупы, трупы… Они так привыкли к трупам, что оскаленные черепа валялись теперь у их вагончика. И отставной майор Ордынцев пинал черепа ногами. «Милый Гриша, следите за стилистикой. Ах, милый Гриша, какой же вы дурак! Мне придется уволить вас, уволить на х…» Уволить! Но за что? Я же перспективный, молодой, красивый, как Бог! «Настал, Вязенкин, твой звездный час — летишь в Афганистан. Что ж, тогда лети в Чечню».

Кресты, кресты по всей Чечне. Это саперы. Их много — взорванных саперов с распухшими лицами и красными глазами, как после множественных contusio.

А что, если… Нужна добрая воля. Добро, теплое слюнявое добро. Нет! Добро свято и божественно!

Вязенкин не шевелился в своей постели, но Сущность его жила и металась по дому, улице, земле, небу и солнцу. Он видел себя с огромным деревянным крестом на спине. Крест обит кованым железом: он сделан с таким расчетом, чтобы человеку было поднять его еле-еле. И чтобы тащить по шажку, по сантиметрику. Чтоб долго и тяжело было тащить на себе этот кованый крест. Он протащит этот крест по всей Чечне и возвестит людям о добре. Добро придет вместе с ним — униженным, оскорбленным, измученным долгой дорогой и воздержанием в еде и сексе. Нет только в еде. Секс? При чем здесь секс?! Какая гадость! «Господи, Господи, Господи, иже еси… прости мя!.. на небеси… да святится имя твое, да приидет… прости и помилуй мя!.. Я пройду с крестом по Чечне и возвещу миру. Просто пройду, а там будь что будет».

Вязенкин еще пытался мыслить разумно — а что если кто узнает о его бредовых идеях? Узнает и доложит главному редактору, милой — очень милой даме? Она же уволит его и скажет, что сумасшедшим не место на большом телевидении. Тем более на всепроникающей, самой правдивой, всечестнейшей «Независимой» телекомпании, пусть «Настоящей», но все же независимой! Но как сладостно было думать о собственной гибели во благо всего человечества. Вот если бы сейчас это произошло — славная гибель, — когда его тело, душа и сама Сущность представляют нечто единое целое, когда все телесные и духовные субстанции взаимозаменяемы. Вот он лежит и не может двинуться: тело уже не слушается его, зато Сущность парит под облаками. Он видит Чечню — ее поля, хребты Терского перевала. И себя, волокущего на стертой в кровь спине огромный кованый крест..

От таких мыслей Вязенкину захотелось зарыдать.

И он зарыдал.

Он рыдал и думал о том, что в Коломне у него есть старый друг — кузнец. Он выкует крест. Нормальный крест безо всяких там дурацких живинок. Не до живинок, когда такому великому делу предстоит сотвориться на земле. Нужно только позвонить ему, нужно. Он даже зашарил рукой по полу у кровати, куда с вечера бросил телефон. Он поднес телефон к лицу, понажимал кнопки.

— Он же разряжен. — Вязенкин страшно расстроился.

Но ничего. Сейчас, да-да, сейчас он встанет и поставит телефон на зарядку. А когда тот зарядится, позвонит. Он также непременно позвонит в Моздок казаку Капусте. Капуста встретит его. И будет идти впереди и говорить всем, что там идет юродивый. Вязенкин на этом месте особенно громко всхлипнул. Он позвонит Макогонову. Он скажет: дорогой Макогонов, я иду замаливать своими муками ваши грехи. «Какие грехи? — скажет Макогонов. — Ты мудак, что ли! Мы родину тут защищаем, истребляем бандитское отродье».

— Нет, Макогонов не скажет. Я переубедю, переубежду. Он поймет мои благие цели. Благие цели, благие.

В конце марта распогодилось. Река освободилась от ледяных заторов. Весна пришла дружная. На посадки собираться было еще рано, но заядлые огородники уже копошились по своим участкам: ворошили холодную землю, подгребали мусор, оставшийся с осени, высаживали по горшочкам семена.

Отец Вязенкина вставал рано, хозяином обходил свои двенадцать соток.

Участок, на котором стоял дом, расположен был у самой реки на склоне высокого холма. Сверху открывался великолепный обзор на поля и леса за рекой — километров на двадцать — двадцать пять. Прямо под холмом на реке был остров с белой косой — излюбленное место рыбаков, охотников и всякой мелкой лесной дичи. Остров зарос густым лесом и непроходимым кустарником. Залетали на реку утки. В эту зиму их было особенно много: утки рассаживались на лед по краю полыньи с черной водой. Когда после крещенских морозов полынью затягивало льдом, утки улетали в другие места искать открытой воды.

Кустики смородины, посаженные в осень, торчали жалкими черенками. Отец Вязенкина нагнулся и потрогал набухшие веточки.

— Перезимовали.

Смородину взяли осенью у кузнеца, Макара Шамаева, мудренейшего дядьки. Отец через своего Гришку познакомился с тем кузнецом. Временами они встречались по разной хозяйственной нужде. И про Гришку заходил разговор, но мимолетно — будто стеснить отец боялся чужого человека, или не хотел чтобы про его сына чужие знали: «Вроде при делах, а мотает его, кидает из стороны в сторону. Стержня нет. Будто при делах, будто все хорошо, а я волнуюсь». Кузнец глядел на собеседника одним глазом — черным и нерусским. Другой он потерял, когда резал циркуляркой дубовую чурку — отскочил сучок и выбило глаз.

Отец долго вглядывался в бескрайнюю даль — затянутую дымкой реку, лес и поля за рекой. Земля уже задышала. И вот уже немного осталось ждать — придут на землю трактора, вроют в черную мякоть плуги. И зародится в земле новая жизнь.

Ветерок подул. Заслезилось в глазах. Отец оттер рукавом выступившие некстати слезы. Глянул отец в небо. В небе — облака: рвано бегут, будто торопятся.

— Чего Гришке не хватало. Зачем на войну