в этот раз Муза вместо нетерпеливых и подробных откровений холодновато поглядела на Любу и резко заявила:

— Не притворяйся, что ничего не знаешь. Или тебя это не волнует?

— Да ты о чем? — искренне удивилась Люба. Муза скривила губы и заговорила сухо, ядовито.

— Конечно… Твой Букварик выше подозрений… Всегда так считалось. Только открой свои голубые поблекшие глаза, подумай неглупой головой и поймешь, что никому теперь верить нельзя. Ты вон за собой не следишь. На шее морщины, под глазами… Совсем не та стала. И одета…

— Да у меня же дети! Мне не на балы ездить, — запротестовала обиженная Люба.

— А муж твой? Не делай такие глаза. Он все время на людях. В институт ходит каждый день, в другие учреждения. А там все новенькие появляются… Не чета нам, старухам. У кого глаза не разбегутся! Новенькие-то знаешь теперь какие? Они больше глядят на таких, как наши мужья, — с зарплатой, с положением. На молодяшек им тьфу! Они видят, что молодой по миру ходит, а старый семью кормит. А одеваются-то как! Все у них обтянуто, все подчеркнуто и выпячено… А улыбочки какие? А что у тебя? Ребячий писк, шум, стирки, пеленки, сама растрепанная… И обои вон умазанные. И люстру такую пора бы выкинуть, и ковер…

— Да ведь дети, Муза! Они умазали… Куда я их дену? Живем мы четверо на одну зарплату…

— Вот-вот! Оттого и жди от него капризов, недовольства, ссоры. Показной или настоящей, специально придуманной или нет. А потом он дверью хлоп — ищи ветра в поле. Сиди одна, кукуй, а он…

— Да что ты говоришь-то? Одумайся! Что ты знаешь-то? Что и кто наплел? — защищалась Люба, явно пораженная словами Музы.

— Ага! Волнуешься? Давно пора, — торжествовала Муза. — Ты вот ничего не подозреваешь, а я кое-что уже узнала. Не случайно я мой, и твой в последнее время носы от дому воротят. На стороне у них интерес, это точно. Я по своему это всегда определяю. У него уж бывало… Подступилась к нему в этот раз, а он начал придуриваться да ерунду молоть. И твоего на этот раз приплел! Проговорился или от себя удар хочет отвести, на двоих вину разделить — не знаю. Но такой подлости, чтобы непричастного с грязью мешать, за ним еще не водилось. Треплется, что подыскали они с твоим Василием каких-то девиц и хотят с ними на пикничок в лес. Он всегда у меня что-нибудь близкое к правде говорит, чтобы я не поверила, думала, что он сочиняет мне назло, разыгрывает. Я его изучила. Нечистое дело мужички затевают. Мой-то уж так изворачивается! Видно, понял, что сам себя выдал. Но слышу как-то — по телефону сахарным голосочком разговаривает, имен не называет, так что и не поймешь, с кем говорит. Но таким тоном он только с девицами… И Васино имя назвал. Я уж и за волосы его драла по-настоящему, по всей квартире таскала, а он что… Только ржет, как конь, да целоваться лезет. А гляжу ему в глаза — бегают глазки, масляные, вороватые. Ты ведь у своего не поинтересуешься. Веришь ему… Как вы с ним живете-то в последнее время?

— По-старому вроде, — слегка растерявшись, не сразу ответила Люба.

— По-старому! — с осуждением проговорила гостья. — Вам по-новому надо жить, если детей завели. Он у тебя больше должен заботиться о доме да семье.

— Так ведь всякое бывает. Как у всех, — оправдывалась Люба.

— Вот именно. У всех-то — измены сплошь да рядом, скандалы… И разводы!

Люба вздохнула и сказала грустно:

— Насильно мил не будешь. Я своего Букварева и удерживать бы не стала, если бы заговорил о разводе.

— Ну и дура! Тебе, значит, все равно? Нет, пора принимать меры.

Люба молчала, рассеянно уставясь в окно.

— У вас же дети! Что твой Букварев думает своей лобастой головой?! — вскрикнула Муза.

— Перестань! — уже раздраженно одернула ее Люба.

— Нет! Не переставать надо, а начинать! И вместе! Я могу плюнуть на своего. Мы бездетные. Пусть убирается от меня на все четыре стороны. Эка невидаль, Губин! Ни одной юбки не пропустит! А ведь твой-то посамостоятельнее, ты же его так любила! Как ты будешь без него? Кому нужна со своим хвостом, с двумя-то ребятишками? Жалко мне тебя, Любка!

— А кто собирается разводиться? — вскрикнула и Люба. — Вообразила себе бог знает что и меня расстраиваешь.

— А ты дурочка влюбленная, оттого и слепая! И глухая! Любой крест готова нести, а я не понесу, нет! — Муза откинулась на спинку дивана и задергалась, зарыдала по-серьезному. — Ой, до чего надоело мне все это! — давясь слезами, приговаривала она и зажимала рот надушенным платком.

У Любы тоже глаза были на мокром месте… Но она сдерживалась и только хмурилась. Рядом были дети, и Люба изо всех сил старалась овладеть собой. Но Генашка уже что-то понял.

— Папа сделал плохо? Он уйдет от нас? — тихо спросил он, переводя взгляд с гостьи на лицо матери. И тут запоздало, но во всю мочь разревелась Ленка.

Люба встрепенулась. Она подхватила дочь, прижала к себе и Генашку, который набычился и уже готов был сказать гостье что-то грубое.

— Что вы, заюшки! — поспешно и тепло заговорила Люба. — Папа у нас хороший. Папу надо любить и не мешать ему работать, — приговаривала она. — А тетя сейчас успокоится и будет веселой. Иди погуляй, — предложила она Генашке.

— С ружьем? — Глаза Генашки тотчас блеснули надеждой и азартом.

— Можно и с ружьем. Только не пали там, как в прошлый раз.

Генашка сорвался с места и через мгновение грохнул дверью. С лестничной площадки донеслись его затихающие воинственные возгласы. Любе стало чуть-чуть легче.

— Не надо бы нам так при детях, — сказала она утихшей подруге.

— Ради детей и надо что-то предпринимать, — устало возразила Муза, утирая лицо перед карманным зеркальцем.

— У меня нет ни причин ни желания что-то предпринимать, — задумчиво проговорила Люба. — И так хлопот полон рот. А и была бы