— А по-моему, так надо пожестче держать в руках их, паразитов, — снова ожесточилась Муза. — Житья им не давать! Мой уж вон до чего допрактиковался: бутылку заглотает — и хоть бы что. Шляется по городу, а жена — сиди жди… Нет, я не постесняюсь и к начальству ихнему сходить. Только надо нам действовать заодно, раз они так спелись. Поэтому и пришла. Постыдят их там — поймут, что семья — это не воля вольная. У меня они не отвертятся, голубчики!

Подруги выговорились и примолкли. Муза отдалась горестным и мстительным чувствам, а Люба, покачивая на руках Ленку, стала перебирать в памяти поступки и высказывания мужа и свое отношение к нему. Она пыталась разобраться в атмосфере, которая сложилась в семье с появлением детей, особенно после рождения Ленки. Букварев стал задумчивым и нервозным, он быстро устает и раздражается по пустякам. Нет в нем прежней азартной тяги к работе, ничему не радуется, не делится с ней ничем. Раньше рассказывал о служебных делах, советовался, спорил. И она его понимала, ей было спокойно с ним, беспокойным. Нынче же он или вовсе равнодушен или частенько срывается на крик. Теперь вторую неделю вообще молчит. Приласкает на пару минут ребятишек и уже глядит в сторону, ему с ними скучно, словно они надоели ему. Питается по столовым. В чем дело? Разлюбил жену и семью? А почему? Нашлась другая женщина, лучше жены? Вряд ли. Он бы в таком случае честно признался… Или пока не решается, обдумывает? Нет… Неприятности по службе? Но он же старателен, способен, и никогда к нему не было никаких претензий. Случайно ошибся? Так его бы поняли и простили.

«Что с ним? Не мог же он в тридцать лет потерять интерес к жизни, к работе, к семье. Он никогда не разбрасывался, не увлекался ни кутежами, ни гулянками. Но гложет его какой-то червячок. Неужели в чем-то повинна жена? Что я могла проглядеть? Стала хуже? Неряшливее. Нет. Я не неряха. Ну, к косметике равнодушна, за модами не гонюсь. Так он и сам это одобрял. Ему чем проще, чем естественнее — тем лучше. Конечно, с детьми много забот, суматоха. Ни бабушки, ни тетушки в помощь нет. Но ведь и этому он радовался, как любому естественному проявлению жизни. Он всегда был порядочным человеком. И о просторной квартире позаботился, о детской мебели, об игрушках и других вещах. С авоськой по магазинам бегал, пока сидела я безвылазно с маленькими дома».

Многие из знакомых женщин наверняка завидуют жене Букварева. А счастлива ли она? До последнего года они вслух признавались друг другу, что счастливы. А теперь? Не стало у них того взаимного горячего влечения. В их отношениях зазвучали холодные нотки.

Она уже и не надеется, что вечером, придя с работы, муж еще с порога заявит о себе какой-нибудь шуткой, по-хозяйски застучит ботинками в прихожей. Радость и бодрость приходили вместе с ним. Хорошо тогда было выбежать ему навстречу, остановиться и знать, что он тут же поцелует ее в щеку, подбросит вверх сильнющими руками, закружит по комнате. И детишки глядят празднично, и жена счастлива. А муж повалит ребят на диван, шутливо намнет им бока, а потом усадит их перед собой, снимет с гвоздя гитару и будет петь, пока жена готовит ужин.

Так было недавно. Теперь все иначе. И не поймешь, в чем дело…

— А я, Муза, ничего не знаю и не подозреваю. И ничего делать не буду, — задумчиво проговорила Люба.

В душе она все же была недовольна мужем.

Он, общепризнанный умница, заводил семью в тупик.

— А я все знаю и давно решила, что делать, — жестко подвела итог Муза. — Они у меня, как миленькие, приползут! Извиняться и подлизываться, в ногах валяться будут! Как только я узнаю что-нибудь определенное, так прихожу к тебе. И мы действуем вместе, — продолжала Муза уже не столь категорично. — Нельзя им все прощать. Хватит!

— Муззальчик! — грустно сказала Люба. — Это бабье лето на тебя странно действует. Брось! Гляди, какая на улице красотища. И думы наши женские должны быть в такие дни красивыми.

— Жди осенью лета! — фыркнула Муза.

— Злая ты стала…

— Будешь злой!

— Конечно, если все, что ты сказала, — правда, и если мы вынуждены кому-то жаловаться, то нельзя так жить, — проговорила Люба, стараясь вложить в свои слова двоякий смысл, как бы отгораживая себя от подруги. Но Муза поняла ее только по-своему и согласно кивнула, решив, что они теперь заодно.

— Об одном прошу. Если сгоряча решишься без меня идти к ихнему начальству, то про Букварева ничего не говори. Я уж сама… — попросила Люба.

Муза смерила ее холодным взглядом, вздохнула и распрощалась без поцелуев.

ПОЕХАЛИ!

Шоколадная «Волга» уже минут пятнадцать томилась в укромном условленном месте, которое выбирал Губин. Нетерпение сидевших в ней, казалось, передалось и машине, и она готова была сорваться с пятачка старого щелястого асфальта за сараями и рвануться во всю мощь по просторной и, по случаю раннего субботнего утра, безлюдной улице. Только шофер, привыкший к каждодневному ожиданию начальства, был спокоен и, кажется, даже дремал. А сидевший рядом с ним Букварев изнывал и нервничал до последней степени. Ему было не до красоты утра. Не бодрил его и свежий воздух, заполнивший салон и вытеснивший запахи бензина и табака.

— Сам не пойму, старик! Твердая договоренность была. Обещали быть ровно в семь именно тут, чтобы нам у подъезда не маячить, — недоумевал и Губин, беспокойно поворачивая голову то к боковому, то к заднему стеклу. Шофер едва заметно скривил в улыбке рот и тут же нагнал на себя безразличие, даже глаза прикрыл, но Букварев эту усмешку заметил и вознегодовал еще больше.

— Еще пять минут, и все! — срывающимся голосом заговорил он. — Уедем одни куда глаза глядят. На черта тебе сдались эти попутчицы! И так от баб прохода нет, дышать нечем и ступить некуда! Побудем без них хоть в выходной!

— Да ты что! Слово дано. Посиди малость, я