Сейчас старик восседал, замкнув смуглые руки на остром колене закинутой ноги, медленно покачивая ею в такт собственной речи, и обращался к давней своей соседке, отпивая крошечными глотками густое тёмное вино из тонкого стакана: «…Вижу я как-то на днях, дорогая Валентина Мстиславовна, как импозантный гид подводит к стенам Старого города гостей, похоже, пишущая братия… И важно так изрекает в позе провинциального трагика… Взгляните, говорит, на эти древние седые крепостные стены (не правда ли, свежее сравнение?!)… Вглядитесь, говорит, повнимательнее: их крепкие, почти не тронутые чередой веков камни хранят навечно свои военные отметины… Они напоминают нам не только о мужестве защитников, но и о бесстрашных выстрелах дерзких врагов… Боже мой, какая чушь, какая красивая чушь и нелепица!» – перевёл задумчивый взгляд с опустевшего сосуда на взволнованную собеседницу.

«Конечно, чушь, – встрепенулась женщина, – совершенная нелепица!» Смущённо умолкла… Нет, право, ей всегда нравился этот интересный туземный мужчина, состарившийся по соседству, завсегда тянулась она к нему, но и опасалась слегка, нередко терялась в его присутствии, уж очень он был своеобычным в суждениях своих и поступках.

Вот и сейчас она сидела перед ним немного растерянная, чуть смущённая и оттого внезапно похорошевшая, словно барышня гимназического возраста, страстно желая поддержать разговор и не умея нащупать его подоплёку, заметно досадуя на себя за это. Старик, похоже, не замечал её смятения и рассуждения свои завершил, как и всегда, неожиданно: «Ну, растолкуйте вы этому попугаю, что всё это ложь, красивенькая такая и напыщенная, но ложью от этого быть не перестающая! Лучшие выстрелы никогда, слышите, никогда не оставляют отметин на «седых стенах». И именно потому, что всегда попадают в цель… Правда, о них не помнят, о них давным-давно позабыли. Понимаете?! По-за-бы-ли! Не оставили они о себе ни единой отметины – все они там, за высокой стеной…»

Ему не дали договорить. Сверху, с внутреннего кольцевого балкона третьего этажа старика окликнула жена. В другое время он наверняка рассердился бы, заупрямился, но не таков был сегодняшний день. А потому Мирза Зияд всё-таки приподнялся неспешно, отвесил собеседнице молчаливый полупоклон и неспешно удалился, шаркая по истёртому паркету полутёмного коридора. Проходя мимо жены, он сказал негромко: «Стыдно, Фатима». «Почему это мне должно быть стыдно? – излишне пылко возмутилась женщина. – Я вот сижу у себя дома, а не шатаюсь по соседкам… да ещё в… ну, и женился бы на этой русской, если тебе с нами неинтересно…» Похоже, решилась-таки разойтись не на шутку, но тут вмешалась дочь: «Мама, вы специально ждали моего приезда?!» Зияд смолчал, но покачал укоризненно головой, кивая в сторону внука, и повторил, на сей раз одними глазами: «Стыдно, Фатима!»

В иное время, желая разрядить обстановку, он наверняка прибег бы к одному из любимых своих присловий, ещё и подмигнул бы озорно: «Великий мудрец, день рождения которого мы чествуем ныне, поучал, помнится… хотите, говорит, прожить подольше, так чаще любуйтесь на свежую зелень, струящуюся воду да на женщин прекрасных. По роду основного занятия своего два первых завета именинника я исполняю регулярно, но третье условие, вернее его роковое отсутствие, лишает меня всякой надежды помереть глубоким старцем. А что поделаешь, так уж пришлось жениться! Ведь женщина в чадре, считай, кот в мешке, поди, разбирайся потом…»

А Фатима-ханум, бывало, возмутится притворно, налетит на мужа: «И не стыдно тебе при малом-то такое говорить, а ещё дед! Выдумал тоже – кот в мешке! Сам кот и есть, только старый уже, облезлый… да и с пустым мешком!» Да, в другое время всё наверняка было бы по-иному, но вот уже пятый день жило в семье хрупкое насторожённое перемирие. Шаткий мостик, наведённый стареющей хозяйкой, грозил в любой миг обрушиться в испепеляющую пучину затянувшегося яростного спора, всякий раз грозящего перейти в полный разрыв.

«В войну жили трудно, порой страшно, так ведь оно и понятно, – сокрушалась женщина, – а сейчас?! И ведь как любит её, а вот – на тебе – и кусок в мирное время в горло не лезет. И кто же это придумал, чтобы родных людей сталкивать друг с другом, и слово это гадкое – «политика» (женщина даже поморщилась брезгливо), будь она неладна!»

Всю последнюю неделю старалась она не вспоминать разговора Зияда с дочерью, а то сердце начинало вдруг бешено колотиться; хотелось, как в детстве, накрепко зажмуриться и заткнуть уши, только бы не видеть бледного, в багровых пятнах, лица дочери, не слышать этих не всегда понятных, но грозных, а потому пугающих слов мужа, его трясущихся пальцев.

«Папа, ну пойми же, наконец, что нельзя так, недопустимо. Ведь мы его, все мы, весь наш народ, называли отцом, и не просто называли, а так считали и не мыслили иначе, папа! Забыли, что он такую страшную войну выиграл, что воины наши погибали с именем его на устах, под танки с этим именем бросались! А вы… подумайте только, самые последние слова в этой жизни – люди ясно осознавали это – о нём! И вдруг – такое! Нельзя так! Нельзя! Нельзя!.. У кого нет ошибок? У великой личности и ошибки большие, под стать ей, но надо же быть милосерднее! А так вот нельзя!»

«Нельзя, говоришь? – взвился старик. – Пойми, если перебить львов, будут хозяйничать шакалы… пойми, дочь, хорошие, настоящие люди так вот просто, сами по себе, не нарождаются, трава – и та, на корнях растёт. Их приход нужно терпеливо готовить не одному поколению… как же много ихбыло, неужели не помнишь?! Впрочем, откуда, ты была ещё ребёнком… Знаешь, это были за-ме-чательные люди, лучшие из всех, кого я знал! Тогда, правда, не казалось, что их, на самом деле, всё же не так много, как хотелось бы. Наверное, потому, что каждый из них – это очень много, это – целое, понимаешь, целое, а не дробь!.. И где они все, я тебя спрашиваю, где?! И какое ты, ты имеешь право решать сегодня, кто был на самом деле прав?! Это право принадлежит не нам с тобой, а только им, слышишь, им! И каждому из них в отдельности. Заладили – нельзя!

Только вот что я вам скажу – нельзя лишить державу стольких хороших, замечательных людей, лучших её граждан, и чтобы это прошло безнаказанно для её народа, для её будущего. Вот что нельзя, вот что преступление! И это ещё отплачется нам кровавыми слезами, ещё отзовётся поздним раскаянием, когда кинутся: «Граждане, а где же честные? А где принципиальные? Где идейные? Почему так мало добрых и бескорыстных, неужто всех в войну как градом повыбивало?! Нет, не всех в войну, ой не всех… И ты это знаешь, и все знают… Может, и воевали потому так долго и с такой большой кровью…» Устал вдруг. Сел. «А войну, доченька, выиграл не он. Все мы её выиграли…» Помолчал: «Слово-то какое – «выиграли»… Будто в карты играли…»

Ну, кажется, успокоился, поспешила обрадоваться Фатима, как снова: «Ничего, скоро сама их увидишь, скоро они вернутся, обязательно вернутся… ведь кто-то же должен вернуться! Вот-вот приедет Жорик, сын нашей Майрик, сам слышал. Вот это был парень! Пусть кровля рухнет в доме того подонка, что его оклеветал! Это, доченька, с большой буквы человек… Фатима, – окликнул он жену, – ты помнишь нашего Жорика?»

Женщина вздрогнула от неожиданности, но ответить неуспела, а старикуже продолжал, но говорил теперь, как могло показаться, с самим собой: «Вернётся, обязательно вернётся, многие из этих людей вернутся, а как же иначе? Иначе и нельзя – жизнь остановится. Нам, доченька, без таких людей просто никуда…»