прекратить тренировки и в конце концов сделал перерыв недели на две, только когда уже просто ковылял по стадиону «Волдслёкка». Теперь перед пробежкой папа надевает под тайтсы поддерживающий бандаж и слышать не хочет о враче, даже если колено распухает, как футбольный мяч. Мы решили больше не приставать к нему. «Хочет добить свое колено — пусть», — говорит мама. Очевидно, и у нее нет особого желания объяснять папе, что ему нужно либо перестать бегать, либо сделать операцию — а скорее всего, и то, и другое.

Мама на кухне уже размешивает тесто для блинчиков; по-видимому, она давно на ногах, на столе стоят купленные ею ягоды, кофе и сок. В дни рождения у нас на завтрак всегда блинчики, это мамина традиция, которую я перенесла и в свою семью. Глядя на маму, склонившуюся над тестом, вдруг осознаю, что никогда не спрашивала Олафа, как обычно отмечали его день рождения. Мама точно так же размешивала тесто все дни рождения с тех пор, как я родилась, а может быть, и еще задолго до этого. Они с папой по-прежнему едят на завтрак блинчики в наши дни рождения, хотя прошло уже почти десять лет, как последний из нас покинул дом.

Мама выглядит счастливой или, по крайней мере, энергичной, ее вчерашнее настроение исчезло, и мне становится легче.

— Поздравляю, — говорю я.

— И тебя тоже, — с улыбкой отзывается мама. — Ты не поможешь мне с черникой для начинки?

— Нет, лучше я, — Эллен возникает у меня из-за спины. — У Лив из-за детей развилась сахарофобия.

Я пытаюсь рассмеяться, но получается скорее фырканье. Эллен мельком улыбается мне, насыпая сахар в миску, потом давит вилкой ягоды и перемешивает.

— Хедда, хочешь попробовать? — произносит Эллен, не глядя в мою сторону.

Хедда рисует что-то за кухонным столом. Она кивает. Эллен наливает немного джема в чашку и вместе с ложкой ставит перед Хеддой, не говоря больше ни слова ни ей, ни мне. Хедда подносит чашку к губам и, причмокивая, пьет красно-синюю смесь. Слышно, как на ее зубках скрипит сахар. Я молчу, иначе гарантированно развернется широкая дискуссия на тему наших с Олафом методов воспитания детей, над которыми Эллен с мамой дружелюбно посмеиваются. «А в туалет сходить сегодня Агнар не забыл?» — спросила меня Эллен, когда мы встретились за воскресным ужином у родителей с месяц тому назад. Мы уже собирались домой, и я крикнула Агнару, чтобы он не забыл, что у него завтра тренировка по футболу, — надо было оторвать его от игры с папой. Мама расхохоталась. «Лив, да что ты, это же не в обиду тебе, — произнесла она, заметив, что я не смеюсь. — Но ты должна признать, что Эллен в чем-то права. Вы слишком контролируете детей. Может, здесь и нет ничего такого, но все это настолько отличается оттого, как вы сами росли. Вы были гораздо самостоятельнее, мне бы и в голову не пришло непрестанно следить за детьми, как делаете вы с Олафом». Я закусила губу, чтобы не сказать: может, ты просто намного больше интересовалась собой, чем нами. И кивнула. Дальше пошло знакомое: дети в наши дни занимают совершенно иное положение по сравнению с предыдущим поколением, их потребности все время в центре, они превратились в маленьких потребителей с огромными запросами, а родители из кожи вон лезут, чтобы сделать трехлеток счастливыми, и до смерти боятся допустить малейшую ошибку, которая непременно приведет к серьезным последствиям. «По-моему, я ни разу не задумывалась о том, были ли вы в детстве счастливы, — продолжила мама. — И все равно ведь выросли людьми».

Мы с Эллен едем в город, вооружившись составленным мамой списком покупок к ужину. Эллен рассмеялась, когда мама протянула ей листок: «Честно говоря, после того как мы целый месяц обсуждали этот ужин, думаю, мы с Лив и сами справимся».

Мама обиженно возразила, что ее волнуют детали, и это нетрудно понять: человеку, за которым она замужем вот уже сорок лет, исполняется семьдесят, и к тому же именно он подарил всей семье эту поездку. Эллен выпалила, что ее не меньше волнуют детали праздника в честь ее отца — вот уже тридцать восемь лет как отца. Но я увела Эллен прежде, чем успела разгореться привычная ссора, и спрятала мамин список в карман.

В ожидании Эллен, которой захотелось купить сумочку, мелькнувшую в витрине, когда мы проезжали мимо, я устроилась за столиком кафе на маленькой площади и заказала эспрессо. С наслаждением приступаю к первой из пятнадцати сигарет, запланированных на отпуск. Достаю листок, исписанный характерным маминым почерком, ее буквы похожи на ноты, с длинными вертикальными линиями и маленькими петельками, и что-то отзывается в глубине моей памяти. Я давно не видела ее почерка. Когда мне было лет семнадцать-восемнадцать, я тайком прочитала мамин дневник. Наверное, это был один из многих ее дневников, там не хватало начала и конца, но я не нашла других тетрадей, кроме лежавшей в ящике столика у ее кровати. Записи она сделала за несколько лет до того, не знаю, почему мама по-прежнему держала их под рукой, возможно, перечитывала по вечерам; теперь мне кажется, она что-то искала. А тогда меня полностью захватило чтение, по-новому открывшее маму, и я до сих пор не раскаиваюсь в том, что прочла ее дневник. Разумеется, в свои семнадцать я прекрасно сознавала, что у родителей была какая-то жизнь до меня, до Эллен и Хокона, до неизменного «мы», но совсем другое дело — прочитать об этом. Я узнала об эпохе до «нас», о том времени, когда мама познакомилась с папой, и что было потом. Ее дневник читался как ромам, и больше всего меня поразило то, какой взрослой и вдумчивой мама была в девятнадцать лет. Тогда казалось, что она бесконечно старше меня, и даже сейчас, когда мне уже за сорок, сидя на итальянской площади и припоминая мамины записи, чувства и точно найденные для них слова, я снова чувствую, что она была старше и мудрее, чем я теперь. Мама как-то точнее оценивала события и умела контролировать свою жизнь.

Она познакомилась с папой на каком-то студенческом мероприятии, кажется во время политических дебатов. В дневнике длинно и подробно рассказывалось, как они начали встречаться, и каждый день превращался в маленькую новеллу с экспозицией, кульминацией и концовкой. Мама изображала папу в мельчайших деталях: он такой высокий — ему даже приходится пригнуться, чтобы попасть на кухню у нее дома; описывала, как он ходит или стоит, его голос, его смех. Помню,