Я также теряла нить разговора, если он не касался моей сферы, потому что понимать было трудно. Я больше не могла следить за сюжетом сложного фильма и иногда оставалась дома, когда муж и дети отправлялись в кино. Вспомнить список дел стало почти невозможным. Дети начали писать все, что я должна сделать для них, на большом листе бумаги. Они знали, что, если они этого не сделают, я забуду. Я говорила им, что трудно все помнить, поскольку «слишком много всего происходит». Для меня это было очень странно, ведь я всегда прекрасно запоминала мелочи: даты и время, адреса и номера телефонов, назначенные встречи и списки.

В эти годы помощь детям с домашним заданием тоже превращалась во все более непосильную задачу. Я часто теряла мысль, когда начинала исправлять их работы или пыталась вникнуть в задание. Я растеряла словарный запас, который имела раньше, и огорчалась, что не могу уже нормально писать. Скорость печати резко уменьшилась. Когда я была юристом, то печатала очень быстро, а после сорока лет мои пальцы больше не летали по клавишам. Иногда я не могла вспомнить код от ящичка в спортзале.

Я начала все чаще пропускать назначенные встречи – иногда у меня они были, хотя значительно реже, чем раньше. Я разумно объясняла себе, что я просто очень занятой человек. Но в результате я начала все больше беспокоиться о соблюдении расписания, полагаясь на различные календари или напоминания, которые позволяли держать все под контролем. За эти годы у меня образовались проблемы со сном, и, к сожалению, кофе, похоже, уже не взбадривал меня по утрам.

Меня волновало тогда, что каждый день после четырех дня я чувствовала умственную усталость без всяких причин. Я спрашивала себя: «Почему мой мозг так устает? Что со мной не так?» Но ответа у меня не было.

Вы можете подумать, что в определенный момент у меня в голове потухла лампочка, и начались проблемы с узнаванием лиц, или утратой навыка говорить на иностранных языках, или с усталостью мозга к вечеру, и я поняла, что у меня развивается деменция. Но все было не так. Во-первых, я не знала, что она может начаться в таком раннем возрасте. А во-вторых, я не знала, какие у нее симптомы. Я просто считала, что я старею, хоть и быстрее, чем мои друзья. Я решила, что причина трудности с языками и музыкой – недостаток практики. А может, у меня наступил период отрицания. Отрицание бывает сильной реакцией на проблему, которая (насколько я тогда знала) не имеет решения.

Более того, каждое когнитивное изменение из описанных мной выше шло крохотными шажками в течение почти десяти лет. В моем случае именно это сделало атаку болезни Альцгеймера особенно коварной. Когда вы заболеваете, то не видите прогресса болезни. Ситуацию также ухудшает то, что затуманенный мозг плохо распознает проблемы, а потому вряд ли подаст вам сигнал тревоги. Я способна идентифицировать эти изменения только сейчас, после восстановительного курса, когда я обрела ясность относительно того, какие ментальные навыки и когнитивные функции угасали. Если бы не выздоровление, я никогда не написала бы об этом.

Я помню, как в то время однажды слушала в машине интервью по радио и восхищалась способностью журналиста и гостя добродушно и с легкостью подшучивать друг над другом. Как им это удавалось? Неужели и я могла когда-то так делать? Что со мной произошло? Мне казалось, что между моим мозгом и внешним миром выросла стена, и требовалось много усилий, чтобы пробиться сквозь нее и просто задать вопрос или что-то сказать, не говоря уже о поддерживании осмысленного разговора. Если раньше участие в серьезном диалоге я находила легким и забавным, то сейчас это стало работой. Утомительной работой ума.

Хотя в то время я более всего хотела быть хорошей матерью для детей. И я счастлива, что могла тогда хотя бы обнимать и любить их. Я все еще могла забирать их из школы и расспрашивать о том, как прошел день. Я все еще ложилась рядом с ними перед сном и разговаривала с ними. Но я не помнила, что́ им нужно купить в супермаркете. В моей голове не держалось их расписание. Я не могла серьезно помогать им с домашней работой. И мне казалось, что я с трудом успеваю за темпом их жизни и в результате не могу на самом деле радоваться тому, что мы вместе.

Люди часто спрашивают меня, волновался ли в те годы мой муж. Что он замечал? Я отвечу, что он, как и я, понимал: что-то идет «не так», но не знал почему. Он видел, что усиливается моя проблема с узнаванием людей, и пытался помочь мне при общении с ними, но он не знал, что́ является причиной этой проблемы. Он замечал, что я становлюсь забывчивой, иногда пропускаю назначенные встречи (что было особенно не характерным для меня), но думал, что это из-за большой насыщенности нашей жизни. Он видел, что я очень устаю психологически, особенно к вечеру, но считал, что, наверное, так выглядит старение. Когда я говорила ему, что иногда чувствую спутанность мыслей или что у меня исчезла острота ума, он, ободряя меня, заявлял, что я еще слишком молода для деменции. Сейчас, оглядываясь назад, он вспоминает, что в те годы я стала медленнее думать и использовать меньше сложных слов, но тогда эти изменения трудно было заметить, потому что они происходили постепенно.

Честно говоря, я научилась довольно хорошо компенсировать то, что плохо работало. Моему отцу тоже было сорок-пятьдесят лет, когда у него начались нарушения. Мы оба находили оправдания для наших проблем, и мы оба всегда изо всех сил старались держаться, несмотря на снижение интеллекта. Мы не хотели, чтобы кто-то знал о том, что ум наш не тот, что раньше. В результате окружавшие меня люди понятия не имели, какую мучительную работу приходилось мне вести, чтобы казаться «нормальной». Все эти годы я была словно утка. Наблюдаете, как я плаваю по озеру, и думаете, что я все делаю отлично. Но если бы вы заглянули вглубь, то увидели бы, что я гребу лапками, как сумасшедшая.

Когда мне исполнилось 48 лет, произошли два события, которые наконец заставили меня понять, что, возможно, у меня проблемы. Однажды вечером я позвала собаку во дворе, но вместо того, чтобы произнести ее имя – Майзи! – я выкрикнула название блюда, которое ела на ужин: «Чили!» Вскоре после этого я везла детей в школу и уверенно объявила дежурному в пункте дорожных сборов, что у меня скидка, потому что я участвую в conference call (совещание онлайн), хотя надо было сказать car pool (служебный автомобиль). Все это могло показаться чем-то не очень значительным, как, возможно, оно и было, но я поняла, что должна задуматься. Раньше я никогда не допускала таких ошибок.

За несколько недель до этого моя мама смотрела пятичасовые местные новости и услышала о клинике, занимающейся профилактикой деменции. «Может, тебе следует провериться?» – осторожно предложила она. «Нет, – ответила я. – Пока еще нет. Возможно, через десять лет». Но после периода некоторых волнений по поводу «ментального старения» я вдруг поняла, что эти два события нужно расценивать как личную пожарную тревогу. Мне нужна помощь. Я сняла трубку телефона и позвонила в клинику деменции.

Я приехала на прием, надеясь узнать о профилактике деменции, и немного боялась насчет того, что может найти у меня доктор. Сидя в холле вместе с матерью, я видела пациентов на разных стадиях болезни Альцгеймера. Я ощутила себя молодой и несоответствующей этому месту, а также решила, что мой мозг в порядке. На первом приеме я упомянула о некоторых вещах: о проблеме распознавания лиц, о том, что чувствую «затуманенность мыслей» на рабочих совещаниях и что устаю. Тогда доктор предложил мне пройти длинный (несколько часов) когнитивный тест. Я думала, что он будет легким, но уже после первых вопросов поняла, что тест на самом деле трудный. «На каком мы этаже?» – спросил студент-медик, проводивший исследование. Я не могла вспомнить, поднимались мы на лифте или шли по лестнице. Я предположила: «На первом?»