АНЯ

Девушки принесли мне ведро воды – но не дали ни мыла, ни мочалки. О геле для душа или шампуне я и вовсе молчу… подобное в таком месте – непозволительная роскошь. Да и вода непонятно, чистая ли вообще. Я подхожу ближе и осторожно принюхиваюсь: пахнет как будто бы плесенью. Провожу по краю ведра, собирая на пальцы странный белесый налет. Морщусь, по инерции вытираю руку о собственные порванные шмотки.

Руководствуясь интуицией, я осматриваю стены и потолок своей маленькой клетки: не установлены ли в комнате видеокамеры? Если я стащу с себя то, что осталось от моей одежды, – кто-нибудь увидит это? Отличное будет бесплатное шоу на потеху хозяйским псам, не правда ли?

В конце концов, совершенно утомившись, я пересиливаю и брезгливость, и стыд быть увиденной, стягиваю с себя изодранную в клочья футболку и перепачканные чьей-то кровью трусики, и окунаю их в ведро, чтобы использовать вместо мочалки. Мыть этой водой между бедер я не решаюсь (вдруг мне еще представится шанс спастись? не хотелось бы занести во влагалище какую-нибудь инфекцию), но зато терпеливо и покорно обтираю все остальное: руки, ноги, туловище. Особенное внимание уделяю вспотевшим подмышкам, залапанным грязными мужскими ручищами грудям и перепачканным кровью бедрам. В комнате довольно прохладно, так что я подрагиваю и покрываюсь мурашками, но ничего не могу с этим поделать.

Трусики оставляю в ведре: не сушить же их и не надевать обратно, правда? Интересно, мне выдадут тут какую-то другую одежду? Или я так и буду ходить в футболке с разодранным воротом и с неприкрытой задницей? Ну что же, вполне оправданный вариант, когда ты – шлюха, единственная задача которой – раздвигать ноги. Без белья даже лучше, правда? Может, именно так и рассуждает господин Хуссейн?

Полотенца мне, конечно, тоже не выдали, так что я натягиваю свою многострадальную футболку прямо на вымытое – если можно так сказать, конечно, – тело и забираюсь под покрывало. Через минуту становится немного теплее, хотя чистота постельного белья тоже вызывает у меня большие сомнения, и находиться под ним без трусов – особенно неприятно. Но так меня хотя бы не видно – если камеры все-таки есть.

Немного полежав и отогревшись, я выбираюсь наружу, чтобы поесть. Сначала я вообще не хотела ничего трогать с этого подноса – но желудок урчит, сводит голодной болью, и я сдаюсь своему требовательному, жадному организму, принимаясь исследовать свой нехитрый ужин.

На подносе две миски и две кружки. В одной миске бульон – жирный, наваристый, с золотистыми кружочками масла на поверхности. Я решаю, что это хороший знак: наверняка будет сытно. Рис с овощами в другой тарелке тоже выглядит вполне съедобно и даже аппетитно. К нему приложено два ломтика белого хлеба. Я осторожно пробую на зуб: ломтики уже подсохшие, но вроде без плесени и пахнут приятно. Запиваю хлеб водой.

Гранатовый сок я оставляю напоследок, на десерт, так сказать. Пью его медленно маленькими глотками и думаю: как же меня угораздило попасть во все это дерьмо? И как выбраться из этого кошмара, сохранив если не честь и достоинство, то хотя бы жизнь? Плевать на девственность – я и так собиралась ее продать… Сама виновата. Но жизнь! Умирать в чужой стране, долго и мучительно, в борделе, совсем не хочется.

Тяжелые мысли, страх и стыд долго не дают мне уснуть. Я несколько раз пытаюсь дозваться кого-нибудь, пытаюсь выломать дверь, пытаюсь отодрать решетку от маленького деревянного оконца… Все бессмысленно и бесполезно. Только пальцы в кровь и голос окончательно садится. Совсем обессилев, я просто рыдаю, свернувшись комочком под покрывалом. Так и засыпаю, а просыпаюсь уже явно утром, потому что небо на западе белое-белое. Видимо, грядет очередной жаркий день. А вместе с ним – и обряд моего посвящения.

Через некоторое время мне приносят завтрак: хлебную лепешку с джемом оранжевого цвета (не понимаю, что это – апельсин? мандарин? грейпфрут?) и стакан воды. Я принимаю это без особой благодарности, но все же довольно послушно. Силы мне нужны, а значит, нужно обязательно есть, нравится мне эта еда или нет… Вариантов никаких. Надеюсь лишь, что после этой лепешки у меня не будет несварения желудка.

Когда ключ в замочной скважине поворачивается снова, я понимаю: за мной пришли. И оказываюсь права: это те самые вчерашние парни. Они смеются… нет, не так: гогочут! – а еще присвистывают и шутят свои мерзкие шутки, пока тащат меня по коридорам хозяйского дома. Я пытаюсь отбиваться, но со стороны это наверняка выглядит чертовски жалко: измотанная, полуголая, грязная девчонка дергается в руках двух сильных мужчин, ругается, а они все тащат ее и тащат… неумолимо, без остановок.

Наконец меня бросают на пол. Я отрываю голову от земли и вижу, что вокруг меня стоит не меньше десятка мужчин. Все они частично или полностью обнажены, а некоторые уже даже теребят пальцами возбужденные члены… В этот момент мой организм не выдерживает. Рвотный позыв – и я выблевываю прямо под ноги своим будущим насильникам только что съеденную лепешку. Они ржут, и их голоса звенят у меня в ушах. Кажется, я сейчас потеряю сознание. Тем лучше: может быть, меня пустят по кругу бесчувственной, и я просто не запомню всего этого кошмара?

– Фу, какая грязнуля! – звучит откуда-то из круга полуголых мужчин.

Несмотря на свое предобморочное состояние, я довольно быстро угадываю в говорящем господина Хуссейна.

Это действительно именно он: выходит вперед парней в своих роскошных девственно-белых одеждах, словно он и не преступник вовсе, а благодетель какой-то, но при этом держится немного поодаль, чтобы я ненароком не попала в него, если снова решу блевать.

– Да пошел ты! – рычу я, собрав воедино все силы, что успела скопить за прошедшую ночь… Ответом мне служит новый взрыв гогота среди полуголых, не обремененных умом или хотя бы состраданием хозяйских псов, а ублюдок тем временем качает головой и противно цокает языком:

– Нельзя так со своим господиной… Ты ведь должна называть меня хозяином, помнишь, шлюшка?

– Катись к черту! – снова хриплю я сорванным голосом, и тогда он, кажется, не выдерживает, делая шаг вперед и резко залепляя мне пощечину. От неожиданности я кричу и падаю на пол. Снова смех, свист, грязные шуточки. Я чувствую, как на лице выступает кровь, и инстинктивно прикладываю дрожащие пальцы к разбитой губе.

– Неблагодарная девчонка! – возмущается хозяин. – Ты даже не представляешь, как я облегчаю тебе жизнь, сокращая период твоей непокорности! Через несколько часов ты уже не будешь рычать на меня, а будешь смиренно опускать глаза и послушно раздвигать ноги!

– Ни за что! – рявкаю я и мысленно повторяю про себя: ни за что! ни за что! ни за что! Никакое насилие не заставит меня смириться со своей участью в этой варварской стране и стать шлюхой в борделе (каким бы он там ни был элитным) господина Хуссейна. Пусть хоть миллион раз меня изнасилуют – я всегда буду биться за себя до последнего вдоха!

Мне есть ради чего жить и есть ради кого вернуться домой, в Россию. Я прекрасно помню и буду помнить каждый день, что в Москве меня ждут мама и умирающий младший брат. От мысли, что Миша так и не получит необходимое его организму лечение и скончается от рака, меня выворачивает. Я не могу, не имею права этого допустить! Ублюдку Хуссейну этого никогда не понять. У него только одно на уме: как бы поскорее сломить мой дух и заставить быть покорной рабыней в его публичном доме. Этого не будет!