баня заполнились людьми — они приходили и уходили. У врача, участкового уполномоченного, председателя колхоза — у всех вдруг нашлись тут дела. И у всех были такие серьезные и важные лица, будто здесь готовились к какому-то торжеству. В доме мужчины пропустили несколько рюмок за упокой души усопшей и помянули ее добрым словом — время от времени то один, то другой вытирал рукавом глаза.

Женщины обряжали умершую.

— Чего ты стоишь в углу и глядишь, — заворчала на Катарину маленькая подвижная преэстриская Лидия, — пойди принеси матери чулки!

Катарина быстро побежала в заднюю комнату. Она выхватила из шкафа связку чулок, села на диван и стала искать чулки поновее и поцелее. Но никак не могла найти. Снова и снова взгляд ее останавливался на рукаве кофты, которую вязала мать, и почему-то перед глазами все подергивалось туманом. Она ожесточенно мяла пальцами украшенное воланами диванное покрывало, но и это покрывало было сшито матерью, и Катарина расплакалась. Мать покинула ее, бросила как чужую в этой суете; она была здесь совсем одна, никому нет  д о  н е е  дела! Мать должна была бы жить, пусть даже в постели, но заботиться о ней, защищать ее, устраивать ее жизнь; а теперь она лежит в бане, холодная, как деревянная колода, и ей еще меньше дела до Катарины, чем всем другим здесь. Катарина горько всхлипнула. Но чем больше она себя жалела, чем более одинокой себя чувствовала, тем сильнее, казалось ей, она становилась: вырастала, словно высокое развесистое дерево среди равнины, и в то же время она думала, не забыли ли из-за этих хлопот подоить коров. Ведь все женщины здесь, вспомнит ли кто-нибудь и о коровах?

Катарина натянула на ноги покойной чулки, а затем и туфли. Сделать это было не легко, потому что ноги окоченели, а ей не хотелось их слишком сжимать и делать больно. Но когда она приподняла ноги — они оказались мягкими и пружинящими, как податливый сырой камень, и холодными, и Катарина вдруг поняла, что матери уже нет здесь, как нет больше в этих блестящих розовых туфлях ни рыцаря, ни прудов, ни живой изгороди. И все-таки она чувствовала близость матери в чем-то другом, во всем широком пространстве вокруг себя.

Женщины столпились за спиной Катарины и все разом принялись горячо спорить.

— Мертвой надевать туфли на ноги! — воскликнула преэстриская Лидия. — Это никуда не гоже!

Все тараторили, перебивая друг друга, высказывали, что каждая об этом думает. А Хелье, скрестив на груди руки, сказала:

— За границей для мертвых делают специальные тапочки! У нас тоже делали, в буржуазное время.

Однако снимать с покойной туфли никто не стал, и они так и остались на ногах матери, как два розовых распускающихся бутона.

В школе

Как только учительница сообщила, что Мари-Анн из-за болезни легких будет теперь учиться в санаторной школе, Эстер, сидевшая за первой партой, вскочила и спросила, можно ли ей перебраться к Инге. Эстер была очень плохой девочкой. На первой парте она сидела в наказание, потому что совсем не слушала, что говорят учителя, колола карандашом или булавкой соседа по парте и сидящих впереди и дралась на переменах. Инга же училась на одни пятерки и была самой тихой девочкой в классе. Поэтому учительница, основательно все взвесив, сказала:

— Ну ладно, может быть, Инга сумеет повлиять на тебя.

Эстер схватила под мышку свои вещи, чтобы помчаться к задней парте, где сидела Инга, но учительница остановила ее:

— Погоди, пусть лучше Инга пересядет на первую парту! А последнюю парту мы потом вынесем, и в классе станет просторнее!

Похоже было, что старая толстая и неповоротливая учительница не прочь всех детей посадить за первые парты — поближе к себе, однако парты, к сожалению, стояли в три ряда. Ну, по крайней мере, забияка Эстер и лопоухий лентяй Пауль, и маленький вредный Алари должны были находиться в радиусе ее досягаемости.

Инге ни капельки не понравилась перемена места. Конечно, она хотела бы сидеть на первой парте, но только без соседей: тогда бы класс остался у нее за спиной и она могла бы обо всех забыть, чувствовать себя совсем одной или разве что вдвоем с учительницей; никто бы не пихал ее локтем и не надоедал болтовней. Она не любила таких, как Эстер, кто стремились разделить с кем-нибудь свою парту — им скучно в обществе самих себя. Каждое утро по дороге в школу она про себя мечтала о том, чтобы Мари-Анн заболела, тогда она весь день будет полной хозяйкой своей парты. Теперь так и было бы — много-много дней подряд, если бы Эстер все не испортила. Она ненавидела Эстер! Ей стало жаль себя и даже Мари-Анн. Правда, Мари-Анн любила поболтать, но в общем была тихой девочкой. Инга могла повлиять на нее — та тотчас умолкала, стоило Инге сердито взглянуть в ее сторону. И та и другая терпеть не могли уроков физкультуры. Мари-Анн, долговязая и сутулая, казалась старше других, Инга же была самой маленькой в классе — обе они во время физкультуры держались в сторонке. Мари-Анн потирала руки, почесывала голые ляжки и смущенно улыбалась; Инга с отчаянием загнанного в угол зверька косилась на коня, козла, брусья и прочие чудовища и на не знавшую пощады учительницу физкультуры. Зато Эстер стрелой взлетала вверх по канату под самый потолок. И мяч ловила, как кошка, и насмехалась над недотепами. Смех у нее был особенный. В нем было что-то противное: будто по полу с шуршанием бежали серые мышки.

Инга исподлобья оглядела Эстер. Вид у Эстер был неопрятный. Рукава голубой форменной блузки стали серыми, ногти длинные, как у ястреба, и под ними траурная кайма, впрочем, два ногтя обгрызаны; черные как вороново крыло волосы забились за воротник — может, в них и белые букашки копошатся? Хотя вряд ли, совсем недавно врач проверяла, нет ли вшей. И все-таки при этой мысли у Инги мурашки пробежали по спине и она отодвинулась от Эстер подальше. Эстер сидела спокойно, только сопела, но именно это угнетало Ингу сильнее, чем тихая болтовня Мари-Анн. Это сопение заставляло Ингу все время быть настороже. И не зря — в конце занятий Эстер-таки неожиданно сообщила хриплым голосом:

— Училка велела, чтоб ты подтянула меня по математике!

— Ладно, — сказала Инга, потому что по школьным правилам слово учителя — закон.

— Приходи к нам! — сказала Эстер.

— А где ты живешь?

— Ха, в школе, конечно.

Верно, иначе и быть не могло, ведь мать Эстер работала в школе техничкой и где-то в этом доме у них