разрушили, – его голос был всё тише. – Отстроили потом, как без этого. Но, после нескольких казней на площади, народ научился говорить, что он верует не во Всесветного, а в одушевление Земли и Неба, в божественность тела и души. Вот только, лекарь, штука в том, что, если часто называть человека бараном, то когда-то он обязательно заблеет.

Лотар Креца поднялся с места и подошёл к стене. Покопавшись на полке, он выудил из какой-то коробочки связку сухих листьев и, подойдя к печи, кинул их на угли. Дом наполнил резкий, пряный аромат с привкусом смородины.

– Уже несколько поколений, – продолжил он, – мы воспитываем своих детей в союзе Всесветного и небесного. Если бы за нами не присматривали с обеих сторон, разве мы бы ещё ходили по этой земле? – голова усмехнулся и вновь вернулся к столу. – Конечно, когда к нам приходят власти со столицы, они видят только имперский храм. А когда Фратания снова переходит по вашему мосту, мы не скрываем алтарей богине земной Коитаане. Но дома… дома мы молимся им всем. Раз уж нам выпала участь жить на пересечении их владений, то мы просим помощи у всех троих. И нам помогают, лекарь.

– Так вот зачем ты опаливал свой хлеб, – ошарашенно пробормотал Фауст. Подручник кивнул.

– Подношение духам. И благовония, вон, есть даже у нищей Агнессы. Есть нечего, а свечи жертвенные тут как тут. Понимаешь теперь, что здесь происходит и какие тут порядки? И тем неприятнее, лекарь, для меня то, что ты устроил этой ночью. По всей деревне шепчутся, что в тебе спустилось воплощение Халияна, бога небесного.

Мастер покачал головой.

– Пускай шепчутся. Я уйду днём, не пройду больше в жизни этой дорогой. Они через месяц моего лица не вспомнят. Зачем ты хочешь увести меня на службу?

Лотар сел за стол и взглянул внимательно ему в глаза.

– Слушай, лекарь, – тихо велел он, – слушай внимательно. Я хочу, чтобы ты сделал вид, что уходишь, а сам тайно и незамеченно пришёл в храм. Я хочу, чтобы ты провёл свои фокусы на вечерней службе, спрятавшись за алтарями. И я, – прошептал он, – я хочу стоять в центре зала.

– Ты хочешь, – изумился Фауст, – чтобы деревенские в тебе увидели божественный дух? Чтоб подумали, что это ты управляешь огнём и не горишь в пламени?

– Именно так, лекарь, – Лотар скрестил руки на груди, не отрывая от парня хмурого, решительного взгляда. – Для всех так будет лучше, согласись. Для тебя, что ты не будешь должным этому месту. Для жителей Осочьей, которые не лишатся своего божества…

– …и для тебя, потому что ты получишь неограниченную власть, – ошарашенно выпалил Фауст. Подручник кивнул едва заметно. – Что будет, если… если я соглашусь?

Тот пожал плечами.

– Дай-ка подумать… скажем, двух сотен золотом тебе хватит на дорогу до Ивкальга?

Юноша не поверил своим ушам. Две сотни… отцовская лаборатория на этом сможет работать, верно, не меньше месяца. Наконец-то его пустят продолжать труд семьи. Или их можно будет пустить на любимое дело! Рысь, вон, купить, и вторую лошадку, и шатёр побольше. А по пути можно будет не экономить и развлекаться от души, и на сцене, и в городах…

– А если не согласишься, – продолжил голова, – то, пожалуй, вон тот ценнейший свёрток со вчерашней деньгой ты оставишь Агнессе в благодарность за приют, а сам познакомишься со Вдовцом. Если после знакомства сможешь уйти из Осочьей на своих двоих, то, считай, тебе повезло. Как думаешь, почему его так называют?

Фауст почувствовал, как у него задрожали пальцы. Перед ним не стояло выбора – отказать или помочь. Всё, что ему было сейчас нужно – это уговорить себя, что согласие на подлог не приведёт ни к чему плохому.

– Тебя, кажется, любят здесь, – наконец пробормотал он, – вчера пропустили без споров.

Лотар пожал плечами.

– Я не самый добрый голова, честно скажу тебе. Если пойдёшь севернее столицы, то встретишь знатных тюфяков. Вот их люди любят, – он хохотнул, – пока не настаёт время решать их беды. Походи по улицам утром, поспрашивай, что народ думает, если хочешь. Знаешь, что тебе скажут? Что я редкий гад, и семья у меня дрянная, и смерти мне желают даже дети малые. А потом спроси, довольны ли жизнью в Осочьей. Может, что в беспорядке содержится, или проблемы людские властей не волнуют, или ещё что… не знаю, цены высокие там, или судьи продажные… и вот на это – на это тебе ответят, что всё у нас отлично. А меня в подвале надобно запереть, да, чтоб не мешал добрым людям. Я всё понимаю.

– Лучшая власть – та, которую не замечают, – прошептал Фауст пересохшими губами. – Если о тебе думают плохо, как о человеке, а не о властителе, то, верно, и правда… – он продолжал бормотать самому себе уговоры, а у самого была только одна мысль. Две сотни золотом! За такое плёвое дело!

– Если ты боишься наказаний твоих богов, – чуть мягче добавил Креца, заметив его борьбу с совестью, – то помни, что ты не будешь участвовать в службе. От тебя требуется только представление. Это можно сравнить с… не знаю, уборкой храмового двора. Тебя там так-то вообще никто видеть не должен. А если боишься доносов… так помни, что мы по мнению святейших тоже окажемся преступниками, коли они обо всём узнают. То, что произойдёт в Осочьей, не выйдет за пределы её ограды.

Фауст виновато улыбнулся.

– Солнце всё видит, мастер. У нас нет богов, которые могут наказать за провинности – это дело дозорных. Но я должен понимать, что делаю благое дело, а не просто соблазнился наградой. Так что я, и правда, поговорю с деревенскими. И, если они меня убедят, что твоя власть – благо, я останусь в деревне до ночи, – пока он говорил, смелость, кажется, снова вернулась. Теперь он ясно видел, что стоит делать. Даже дрожь из голоса пропала. – А если они недовольны – я уйду отсюда такими путями, что ты меня в жизни не сыщешь. И первой, кого я спрошу, станет Агнешка, которая уже давно стоит около твоих караульных и не может зайти в дом.

Бабулька и правда переминалась с ноги на ногу около самого потрёпанно выглядящего верзилы, то и дело заглядывала