мы недолюбливали друг друга. Он говорил, что больные и убогие не заслуживают нашего сочувствия.

– Но почему?

– Юний доказывает, что внутри их уютной маленькой жизни им живется даже лучше, чем нам в нашей – огромной и открытой всем ветрам. Но мы с ним не успели договорить, потому что я внезапно покинул Рим. Я так и не додумал эту мысль.

– У меня нет собеседников. Отец Андроник всегда молчит.

– Слепой и молчит?

– Когда нет службы, он занят тем, что непрестанно точит ножи, один за другим. Слова ему без надобности.

– Где он берет так много ножей?

– Ему их несут со всей округи, но он правит каждый по несколько дней. Зато если на отточенное им лезвие бросить невесомый волос седой старухи, тот со звоном распадается надвое.

– Наверно, он обрел святость за этим трудом.

– Да, его голова и кисти рук уподобились легкому дыму и со временем все больше растворяются в воздухе. Когда в полутемном храме он выходит на амвон, издали кажется, что служит живая риза с венчиком седых волос, повисшим над ней.

– Скажи, а что там за человек с этаким туманным, размытым лицом, который покупает оливки у торговца? Он тоже праведник?

– Нет, это грешник Георгий, прихожанин нашей церкви. Отец Андроник знает его с малолетства.

– Почему у него такой зыбкий облик?

– Он так яростно трясет головой из стороны в сторону, что стирает свои черты о воздух.

– Каким бесом он обуян?

– Бесом отрицания.

– Что он отрицает?

– Его гнетет несовершенство мира.

– Мир несовершенен.

– Ты прав. Но его мать думает, что во всем виноваты бобы с капустой.

– Как так?

– Он от рождения не знал никакой другой пищи, кроме этой да материнского молока. Мать, вдова стеклодува, растила его в великой бедности, и вот однажды, когда ребенку было семь лет, она, вернувшись домой с поденной работы, поставила на стол скудный ужин – тарелку с пустыми бобами, без масла и капусты. В тот день на масло и капусту у нее не хватило денег. Мальчик так отчаянно затряс головой, что она закричала от страха. Так продолжалось до глубокой ночи. Женщина заливалась слезами, умоляла его уняться, но сын не вымолвил ни единого слова. С тех пор он ни разу так и не заговорил с матерью. Но судороги не отпускают его по сей день.

– Если он не перестанет, то рискует сломать себе шею и вовсе лишиться головы.

– С двумя другими такое уже случилось.

– С другими? Как так? Разве этот недуг передается по воздуху?

– Нет, он передается иначе. Бывает, что прохожий остановится перед Георгием и, задумчиво глядя на него, качает головой – кто с удивлением, кто сочувственно, а кто и осуждая его за ярость. Потом этот человек уже не в силах остановиться.

– Что же Андроник?

– Отец Андроник один может унять дрожь Георгиевой головы, возлагая на нее свою бесплотную руку. Они вдвоем подолгу беседуют в темном углу храма.

– Ты подслушивал?

– И подсматривал тоже. Я подкрадываюсь к ним поближе, когда чищу кануны от свечного воска. Слова для меня как в засуху дождь: с отцом Андроником, глядишь, я совсем отвыкну от человеческой речи. И боюсь даже, как бы мне не ослепнуть.

– О чем же они беседуют?

– Когда прозрачная рука отца Андроника лежит на такой же прозрачной голове Георгия, мне чудится, что они оба сотканы из одного воздуха, даром что один праведник, а другой грешник. Слова Андроника всегда просты: да, мир куда как несправедлив, иным не достается ни масла, ни бобов, но ведь это не значит, что мы хотим его уничтожить, правда? И – поверишь ли? – Георгий слегка кивает ему головой…

– Почему ты боишься ослепнуть?

– Сейчас узнаешь. Нас в семье двое братьев. Мой старший брат бежит всяческих подобий. Если его собеседник плачет, он смеется, если он сидит за одним столом с обжорой, то ему кусок не лезет в рот. Рядом с весельчаком он льет слезы, с плаксивцем смеется до упаду. Мы рождены совсем непохожими, и брат любит меня за несходство…

– Ты лжешь, друг, это видно. У тебя нет никакого брата. Мать родила твоему отцу тебя одного.

– Пусть так, друг. Но разве это имеет значение? Слушай дальше.

– Продолжай.

– Я родился совсем иным, чем он. С детства я сочувствовал всему – людям, вещам, разным живым существам. Все тянуло и приковывало меня к себе. Пение птиц останавливало меня на дороге. Я запрокидывал голову и часами стоял, зажмурившись, мечтая превратиться в одну из них. Слушая свист ветра, я хотел раствориться в воздухе, а от вида наказуемого плетьми на моей спине сами собой взбухали рубцы.

– Если так, вы с братом давно поменялись бы характерами. Ты уподобился бы ему, а он, узрев твое новое отвращение от вещей мира, из упрямства сделался бы сочувственником всему, чтобы не быть похожим на тебя.

– Возможно, так оно и произошло, но от нескончаемой круговерти взаимных превращений нас уберегло только то, что один из нас бежал из дому.

– Думаю, ты теперь и сам не знаешь, который именно.

– Ты прав. Да и зачем мне знать? Достаточно того, что слепота отца Андроника неудержимо влечет меня в свою темную бездну.

– Твой отец Андроник великий грешник, не иначе.

– С чего ты взял?

– Иначе не стал бы он так прилежно точить лезвие своей святости.

– Суди сам. В пяти милях от города в горах есть заброшенная каменоломня. Туда уже много лет со всех окружных земель стекаются прокаженные. Они живут тем, что выращивают овес и делают козий сыр. У нас на рынке их зерном и сыром торговали монахи, а дневную выручку каждый вечер нетронутой приносили прокаженным обратно. Настоятелем святой общины, лежащей чуть ниже по склону гнездилища прокаженных, прежде был наш отец Андроник. Он составлял и хронику поселения тех отшельников. Казалось, на тех двух селениях почила истинная благодать. Одни мирно трудились в поле и на маслобойне, другие, чтобы поберечь народ от вида гнойных струпьев своих соседей, меняли в низине плоды их трудов на деньги, на холст либо на какую нужную утварь… Но если что-то ладно устроено, оно непременно должно разрушиться, уж так заведено от века. Беда пришла в облике страдальцев, коих я назвал бы дальними родственниками наших сыроделов. Да ты видал ли когда живых прокаженных?

– Я знаю, что у них распадается плоть и сползает с костей.

– А у тех, что притекли туда, привлеченные добрыми слухами, все было иначе. У несчастных гнили кости и выпадали из кожи. Через год-другой они теряли лодыжки, бедра,